Федор подошел к другу и спросил:

– Почему весть не подал, что захворал, держал меня в неведении, заставлял волноваться? Разве товарищи так поступают?

Дмитрий улыбнулся и сказал:

– Так я хотел как лучше, Федя.

– Но весточку подать мог?

– А зачем? Да я и не думал сначала, что хворь так скрутит, а потом не до того было.

– Ты больше так не делай. Нехорошо!

– Ладно, не обижайся. – Дмитрий кивнул на оконце. – Ну и погодка. Я вчера еще хотел к тебе заехать, когда дождь не лил. Да не добрался.

– Почему?

Дмитрий расправил широкие плечи и заявил:

– Эх, Федя, какую я вчера красавицу встретил! Словами не сказать. После обеда решил на Коршуне по Москве прокатиться. Ты же знаешь, для меня дома сидеть, что в тюрьме. Волю подавай, свободу. Со двора выехал на берег реки. Коршун застоялся, вихрем понес. А мне радостно, весело. Наконец мы с ним угомонились, отвели душу. Еду, значит, по посаду. Гляжу, у городьбы одного из домов, рядышком с калиткой, на скамье под кленом две девицы сидят и щебечут меж собой, как синички. В нарядных атласных сарафанах и телогреях. Из-под венцов косы до колен. Одна дородная такая, пышненькая, симпатичная. А другая постройнее и, Федя, красоты неписаной. Коса у нее как из золота, толстая, упругая, с вплетенными красными бантами. Личико белое, щечки нарумянены. А глаза, Федя, блестят, как звезды в ночи. Губки цветком. Я так и застыл, заглядевшись на этакую красоту. Остановил Коршуна, сам на землю и к девицам. Пышная ахнула да бегом за угол. А красавица осталась. Я к ней. «Здравствуй, – говорю, – девица». Она головку наклонила, глазки сощурила: «Здравствуй, добрый молодец!» «Как зовут тебя, красавица?» Она отвечает, что Ульяна, и улыбается, блестя глазами. А во взгляде глубокая пропасть, и тянет туда неудержимо. Вроде познакомились, а что дальше говорить, не знаю. Не поверишь, Федя, первый раз в жизни оробел. Ульяна же рассмеялась. Смех ее, как ручей серебряный, прямо в сердце мне лился. Я еще больше растерялся. Уж не знаю, что потом было бы, да тут калитка открывается и мужик выходит. Здоровый такой, крепкий, кулаки как гири. Брови густые, нахмуренные, взор строгий. Только кивнул Ульяне, та сразу убежала. Мужик ко мне. Я спрашиваю: «Зачем девицу домой загнал?» Он в ответ: «Она дочь моя, что скажу, то и будет делать. А ты, гляжу, рода знатного?» Отвечаю: «Князя Ургина Михаила Ивановича сын, Дмитрий Михайлович». Мужик: «Знаю такого, большой человек. А что же ты, Дмитрий Михайлович, простых девок смущаешь? У тебя, поди, и невеста уже есть? Али погулять на стороне надумал?» «Нет, – говорю, – у меня невесты. Как она может быть, коль не встретил еще той, что была бы мне мила больше жизни?» Мужик: «А разве тебя спросят? На кого отец укажет, на той и женишься!» Отвечаю: «Спросят. Вот твоя дочь Ульяна мне приглянулась». А мужик враждебно: «Не замай, княжич! Не ровня она тебе, забудь! И суженый у нее есть, свадьба скоро». «Врешь! – вскрикнул я. – По глазам ее видел, не любит она никого. Или силком замуж хочешь выдать?» Он мне: «Какое твое дело? Мы по обычаям живем, как и предки наши. На том крепко стоять будем. Так что гуляй, княжич. А сюда не приезжай больше. Не надо». Кровь во мне так и взыграла. Хоть и крепок мужик, но и я не слаб. Крикнул, не сдержался: «Да как смеешь, смерд, мне, Ургину, указывать, где быть и что делать?» Мужик черными глазами недобро так сверкнул, но склонил голову и сказал: «Не гневайся, княжич, но что сказано, того не вернешь. Гонор же свой для басурман прибереги. Недолго до большой свары осталось. На поле брани удаль свою покажешь. Перед девками красоваться – не ворога бить. Это любой может. А вот достойно сражаться не каждому дано. Извиняй, – говорит, – коль что не так, но запомни, Прокоп Тимофеев слов на ветер не бросает. На посаде об этом тебе любой скажет. Поэтому девку не замай, не быть ей твоей! Никогда!» Ушел этот Прокопий, я сел на лавку и крепко задумался. Так и сидел, грезил об Ульяне, пока Коршун мордой в плечо не толкнул. Вскочил я на коня и поскакал до дому. Вот так, друг Федор, и не доехал я до тебя вчера.

Федор посмотрел на Дмитрия и спросил:

– Ульяна так и не выходит из головы?

– Нет, Федя, не выходит. Стоит перед глазами. Как подумаю о ней, так сердце и холодит, аж до боли щемящей, нудной.

– Это кто тут по зазнобе сохнет? – неожиданно раздался от входа басовитый голос.

Молодые люди обернулись. На пороге горницы стоял отец Федора, боярин Степан Иванович Колычев.

– Неужели ты, Митька, сорвиголова?

Дмитрий замешкался и проговорил:

– Здравствуй, Степан Иванович! Мы тут с Федей…

– Оставь, Дмитрий, – прервал его боярин. – Негоже тебе оправдываться. Тем более не совершив ничего плохого. Напротив, радуйся! Любовь к тебе пришла, а без нее, Митя, душа у человека мертва. Вот и Федор тебе о том же скажет. Только он сам что-то на девиц не смотрит.

– Рано мне, – пробурчал Федор и потупил взгляд.

– В этом ли дело? Ну да ладно. – Степан Иванович повернулся к гостю. – Как, Митя, Михаил Иванович да матушка Агафья Петровна поживают?

– Спасибо, жаловаться не на что. А ты разве с батюшкой не встречаешься?

– Последнее время реже. – Степан Иванович перекрестился на образа, присел на лавку в углу. – Погода чудит. Оттого кости ломит. Посижу.

– Архип, батюшка, печь натопил. Ты бы прилег на лежанку, согрелся.

– Успеется! С вами, молодежью, побуду, коли не прогоните старого боярина.

– Да что ты такое говоришь!

Колычев-старший улыбнулся.

– Эх, молодость. Счастливая пора. Помню себя молодым. Таким же был, как и Митька. Волю любил, озорство. Соберемся, бывало, и давай силушкой мериться, перед девками красоваться. На лугу, за рекой костер разведем и с разбегу в огонь. Боязно было, а все одно прыгали. Потом с обрыва высокого в омут, наперегонки до того берега и обратно. Радости было много, коли победишь. Орлом ходишь, девицы глазки строят. Весело!

В горницу вошел Архип и обратился к хозяину дома:

– Меда или перевара вкусить не желаешь, боярин?

– Нет, Архип, не хочу сейчас. Вот сядем семьей трапезничать, тогда медку красного выпью.

Архип ушел.

– Я вчера с Прокопом Тимофеевым разговаривал. Так он сказал, что скоро опять татар воевать придется, – заявил Дмитрий.

– С кем разговаривал?

– С Прокопом Тимофеевым.

– С Драгой? Известная личность. Строгий мужик, на посаде его всяк знает. Кузнец замечательный. Значит, Драга сказал, что скоро Казань воевать пойдем?

– Именно Казань не говорил, помянул лишь, что свара с татарами не за горами.

– Так эта свара, Митя, еще с весны началась. Или тебе об этом не говорили?

– То, что крымцы Астрахань взяли, а Казань объявила войну Москве, мне ведомо. Да вот только я думал, что все вроде и закончилось набегами нашего войска, которым командовал Шах-Али, на черемисские и чувашские земли.

– Нет, Дмитрий, – сказал Степан Иванович. – Война не закончилась, а только начинается. Все это, конечно, сложно, но, ребятки, вся драка еще впереди. Зимой идти в поход несподручно, снег, холод, тяжело. Весной распутица, войско завязнуть может, а вот летом самое время. Мыслю, на Казань пойдем.

В горнице наступила тишина. Лишь ветер продолжал бросать горсти дождинок на слюдяное оконце комнаты Федора.

Степан Иванович поднялся со скамьи.

– Вот так-то, молодцы!

– Да что мы с этими басурманами возимся? – пылко воскликнул Дмитрий. – Собрали бы единое войско да побили бы и казанцев, и астраханцев, и крымцев. Сколько будем терпеть их пакости?

– Не все так просто, Митя. – Степан Иванович прошел к оконцу. – Подойдите сюда. – Боярин Колычев указал на березу за окном. – Вот она, вся Русь перед вами. Все ответы на твои, Митя, вопросы.

Дмитрий взглянул на Федора, пожавшего плечами, и спросил:

– Русь в березе?

– Береза как образ, символ Руси, – пояснил Колычев. – Я посадил ее в день крещения Федора. Глядите, вымахала как! Ветер гнет ее из стороны в сторону, до земли, а береза стоит. Дубы падают, ветлы в щепы разлетаются, а она цела. Ее ветви могут укрыть человека, спрятать влюбленных от постороннего взгляда, приласкать тенью или же так вдарить по морде, что очи в сей миг выбьют, посекут до смерти. Так и сторона наша. Сколько раз всякая нечисть пыталась свалить Русь? Несть числа этим попыткам. Но Русь все выдерживала, стояла, стоит и стоять будет на века вечные! А почему так, спросите? Отвечу. Береза стоит потому, что корни у нее крепкие. Корни русского человека – наша православная вера, ствол – народ, ветви – рать, воины, которые живота своего не пожалеют ради родной земли. Все едино! Крепкая вера, сплоченный народ, объединенный одной целью, сильная и многочисленная рать. Самое важное для всех нас, русских людей, беречь свою святую веру как зеницу ока. Не допускать к корням ни предателя с топором, ни поганого басурманина с кривой саблей. Главное, не позволить паразитам черной ереси проникнуть и повредить корни. Она будет пострашнее татар, ливонцев и всяких других ворогов. Ее в зародыше душить надо, чтобы не расползлась гадюками по Руси. Всегда помните это, дети мои. Верой православной силен человек русский! – Степан Колычев закончил несколько пафосную, взволнованную, но искреннюю речь, лившуюся из глубины души, и вышел из горницы сына.