Естественное желание — сохранить определенную долю уважения ко всякому, кто предпочитает смерть бесчестью, однако в случае с исламскими террористами-самоубийцами это непросто. Уважение испаряется, когда человек видит, что террористов — целая армия, и делает вывод (с точки зрения логики, возможно, глубоко ошибочный, просто выражающий издавна присущее Западу предубеждение против Иного менталитета) — вывод о том, что террористы очень дешево ценят человеческую жизнь. В такой неоднозначной ситуации, пожалуй, стоит рассматривать теракты как ответ — в некотором роде ответ отчаявшихся — на американские (и израильские) достижения в наведении ракет, далеко опередившие способности их противников. Сейчас в Соединенных Штатах оборонные подрядчики работают над созданием поля битвы имперского будущего, когда уже не понадобится физическое присутствие американского контингента, когда смерть и разрушение врагу (людям) будут нести солдаты-роботы, управляемые с линкоров, находящихся за сотни миль от места сражения, а то и из лаборатории в Пентагоне. Чтобы спасти честь перед лицом такого противника, остается только расстаться с жизнью, расстаться эффектно и безрассудно.

Она надувает губки. Она говорит: я думала, в вашей книге будет сюжет. Попробуй тут вникнуть, когда тема постоянно меняется.

Segretaria. Звучит как название гаитянского коктейля: смешать ром, ананасный сок и бычью кровь, взболтать с дробленым льдом и украсить парой петушиных яичек.

А правда в том, что ему не нужна ни секретарша, ни даже машинистка, он сам мог бы печатать свои мысли, для таких, как он, продаются клавиатуры с особо крупными клавишами. Только он не любит печатать (у него к этому делу, как он выражается, «непреодолимое отвращение»), ему приятнее сжимать в руке ручку и чувствовать, как из другого ее конца вылезают слова. Ничто не сравнится с ощущением, что даешь жизнь словам, объясняет он, от одного этого мурашки бегут по позвоночнику. Я вскидываю голову, поджимаю губы. Senor, с приличными девушками так не разговаривают, предупреждаю я. И поворачиваюсь к нему спиной, и удаляюсь, виляя задницей, и он пожирает меня глазами.

Вчера вечером по телевизору шел документальный фильм Би-би-си, в котором доказывалось, что администрация США в силу неких соображений подогревает миф об Аль - Каиде как о могущественной тайной террористической организации с ячейками по всему миру, в то время как правда в следующем: Аль-Каида по большей части уничтожена, а террористические атаки, имеющие место сегодня, совершаются автономными группами исламистов-радикалов.

Не сомневаюсь, что основные тезисы этого фильма соответствуют действительности: «исламский терроризм» не является тайной организацией с центральным управлением; администрация США — возможно, умышленно — преувеличивает опасность, которую терроризм представляет для населения. Если бы действительно существовала некая ужасная организация с агентами по всему миру, поставившая себе целью деморализацию народов Запада и уничтожение западной цивилизации, на сегодняшний день она уж наверно отравила бы все источники воды, или регулярно сбивала бы коммерческие самолеты, или распространяла бы смертоносные бациллы — совершать подобные террористические акты достаточно просто.

Поскольку ожидать, что она разберет мой почерк, не приходится, я наговариваю ежедневную порцию текста на диктофон и отдаю ей в работу и пленку, и рукопись. Я использовал этот метод раньше; нет причин, по которым он не подействует сейчас, как нет смысла отрицать, что почерк мой портится. Я теряю двигательный контроль. Это часть моего теперешнего состояния. Это часть происходящего со мной. В иные дни я щурюсь на страницу, почти не в силах прочесть только что мною же написанное.

Наверно, эту манеру я слизнула у уток — утки ведь трясут гузкой так мелко, что больше похоже на дрожь, трясут, приседают и покрякивают. Или мы такие умные - заумные, такие всемогущие, что нам зазорно у уток поучиться?

Откуда вы? спросил он тогда, в первый день, в прачечной, где всё и началось. Я-то? Сверху, сэр, ответила я. Я не это имел в виду, сказал он. Где вы родились? А почему вы интересуетесь? сказала я. Или у меня, на ваш вкус, слишком туземная внешность?

Документальный фильм включал сюжет о четверых молодых американцах-мусульманах, которых судили за планирование теракта в Диснейленде. На суде в качестве улики обвинением демонстрировалась домашняя видеозапись, изъятая из квартиры молодых людей. Фильм был самый что ни на есть любительский. Сначала крупным планом долго показывали мусорный контейнер, затем — ноги снимавшего во время ходьбы. Обвинение заявило, что непрофессионализм режиссера — притворный и что в действительности перед нами видеозапись разведывательной операции: в мусорном контейнере прекрасно можно спрятать бомбу, а шагающие ноги отмеряют расстояние от пункта А до пункта Б.

Предложенное обвинением обоснование этой параноической интерпретации состояло в следующем: явный непрофессионализм снимавшего сам по себе внушает подозрения, поскольку там, где речь идет об Аль-Каиде, всё не то, чем кажется.

Мы продолжаем наш устланный ошибками путь. «С Дамокловой точки зрения». Впрочем, получается довольно символично — взгляд снизу на верховный закон морали в виде меча. Необходимость «нести сито». Макиавелли с ситом в руках шествует по Европе эпохи Возрождения. Прямо-таки сюрреалистический образ. Возможно, в ее представлении это и значит быть писателем: наговариваешь на диктофон всё, что взбредает в голову, затем передаешь свою абракадабру девушке или какому-нибудь алеаторическому устройству и ждешь, что они из этого состряпают.

Под «сверху» я ничего особенного не имела в виду, просто что у нас квартира на двадцать пятом этаже, на двадцать пять этажей выше, чем у него, квартира с террасой-солярием на крыше, откуда видна гавань, если прищуриться. Так что мы с ним и правда в некотором смысле соседи, отдаленные соседи, El Senor и La Segretaria.

Зря вы жалюзи на ночь не опускаете, остерегаю я, люди увидят, чем вы там занимаетесь. Чем же я могу таким интересным заниматься? говорит он. Ну, не знаю, говорю я, мало ли чем. Тогда, отвечает он, им скоро наскучит за мной наблюдать, я ведь такой же человек, как они. Ерунда, говорю я, мы все разные, неуловимо разные, мы не муравьи и не овцы. Вот потому-то мы и заглядываем в окно, если жалюзи не опущены — чтобы уловить разницу. Это в нашей природе заложено.

Где обвинители научились рассуждать подобным образом? Ответ: на лекциях по литературе в Соединенных Штатах 1980-1990-х годов. Им втолковывали, что подозрительность — главная добродетель критика, что критик ровным счетом ничего не должен принимать за чистую монету. От шапочного знакомства с теорией литературы у этих не слишком способных выпускников академии гуманитарных наук постмодернистского периода остался только набор аналитических инструментов, которые, как они смутно чувствовали, пригодятся за стенами аудитории, и интуитивная уверенность в том, что умение доказывать, что всё не то, чем кажется, поможет карьерному росту. Передача инструментов в их руки явилась trahison des clercs[6] нашего времени. «Меня вы научили говорить на вашем языке. Теперь я знаю, как проклинать, — спасибо и за это»[7].

Я как можно небрежнее осведомляюсь, чем она занималась раньше и какая деятельность подразумевается под «гостиничным бизнесом» и «человеческими ресурсами». Это вы так пытаетесь узнать, есть ли у меня диплом машинистки? говорит она. Ничто не волнует меня меньше, чем наличие у вас диплома, заверяю я, просто хочу заполнить пробелы. Я много чем занималась, отвечает она, всякой деятельностью, что же, мне всё записывать нужно было? Но что вы имеете в виду под всякой деятельностью, не отстаю я. ОК, сдается она, вот как всё было: с июня по июль я работала на ресепшене. Временно. В кошачьем доме. Я округляю глаза. В кошачьем доме, повторяет она, и лицо у нее совершенно бесстрастное. В приюте для кошек.