В руках у Примаковой – распечатки рекомендаций. Зинаида Андреевна предлагает Фёдору пересмотреть уже вычитанные разделы.
– Авось, – говорит, – что-нибудь заметишь. Хотя…
– Что – хотя? – настораживается Фёдор.
– Да нет, ничего, – отмахивается Зинаида.
Они прекрасно понимают друг друга. Ни Примакова, ни кто-либо другой не надеются услышать от Фёдора что-то путное, однако приличия ради к нему таки обращаются. Фёдора же хватает лишь на то, чтобы повыпендриваться.
А выпендриться хотелось ему всегда. Ох, как хотелось! Герострат отдыхает. Федя любит, когда о нём говорят. Не важно, что. Или почти не важно. Главное – не выпадать из центра внимания.
Всё началось ещё в дошкольном детстве.
Глава 3. До школы и после садика
С детсадовской поры Федя не любил, когда его обходили вниманием. Какой-то взрослый посеял в хрупкую детскую психику неоднозначную мысль: «Чтобы тебя заметили, надо делать то, чего не делает никто». Дети воспринимают многие вещи буквально. Со временем одни дорастают до понимания неоднозначных истин, а другие так и остаются детьми.
Однажды во дворе пятилетний Федя увидел новую игру – «классики». На квадраты, нарисованные мелом на асфальте, бросаешь кусочек кирпича или камушек и прыгаешь с одного квадрата на другой. Смысла Федя не понял, но в игру попросился. Не приняли. Почему? Да разве знаешь! У детей на то могут быть разные причины. Может, сочли его малолеткой. Сами-то уже в школу ходят, а тут какой-то шкет, не умеющий толком даже считать. Расстроился Федя, но виду не подал. Во дворе нашлась компашка таких же малолеток для игры в прятки, что Федю вполне устроило.
Федина мама возвращалась с работы. Сын бегом навстречу, а маму на ласку не пробило. Отругала его за то, что бегает по асфальту босиком. И не важно, что другим детям это позволено. Лето ведь!
Нагоняй – вещь неприятная, да ещё на весь двор, при всех, но Феде общее внимание очень лестно, пусть и ценой унижения.
Кто-то из мальчишек возьми да толкни его:
– Иди обувайся, пацан!
Равновесие потеряно, Федя пластом на асфальте, и хоть не ушибся до боли, но…
– А-а-а-а!!! – разревелся на весь двор.
Иной ребёнок, если сам ударится или поранится, терпит, чтобы только не заплакать. Но если кто его толкнёт или ударит, то даже от малейшего ушиба дитя подымет такой рёв, что сбегаются взрослые. И ревёт малыш не из-за боли, а чтобы его пожалели – раз, и наказали обидчика – два. В этом смысле маленький Федя из большинства не выделялся.
Вникать в подробности детской психологии недосуг. Работа, знаете ли, кухня, стирка, уборка – где уж там, не до Сухомлинского. Вот мама и давай жалеть орущее чадо и ругать якобы обидчика, в уверенности, что коль дитя плачет, значит, ему сделали больно. Физически – может быть. Но такое «сострадание» вредит детской психике, поощряя моральную слабость вкупе со стукачеством. Почему родители проявляют безразличие к душе ребёнка – за то с них и спрос.
Федина мама набросилась на пацана-забияку: «Ты что делаешь?! Я вот щас тебе уши надеру!»
Догнать мальчугана, конечно, не удалось, и оба его уха остались целыми.
Феде ясно, что отныне в глазах двора он – «маменькин сынок». Стыдобище-то какое! Ужас!
В игру его так и не приняли. Но как же это? Сами ведь играют, а Феди будто и на свете нет. Такое стерпеть – нет сил.
Дождался Федя, пока мама зайдёт в подъезд, за углом дома снял майку, трусики… и вбежал во двор теперь уж не только босиком, но и голяком.
Игра прекратилась. Короткая немая сцена сменилась детским улюлюканьем и смехом. Из окон показались и взрослые, удивлённые и шокированные. Федя как угорелый мотался туда-сюда, довольный и счастливый. Теперь-то его заметили! О нём будут говорить! И в игру возьмут непременно!
Дети в пятилетнем возрасте должны стесняться выставлять напоказ голое тело. Понимал это и Федя. Вот и решил эпатировать публику, зная, что привлечёт к себе внимание.
Развязка наступила жестокая, но предсказуемая. На шум выбежала Федина мама и давай гоняться за отпрыском по двору, вызвав новый взрыв хохота. Теперь уже и взрослые, выглядывающие из окон и находящиеся во дворе, надрывают животики.
Мама наконец-то ловит голяка, хватает под бок маленькое туловище и на ходу, при всех, давай лупить ладонью по известной точке. От обиды и боли Федя заорал так, что соседи, только что катавшиеся от хохота, бросаются в его защиту:
– Да что же вы делаете, Марта Абрамовна?!
– Да зачем же так?
– Ну, подурачился малыш…
Мать не вняла увещеваниям. Так и втащила малыша в подъезд, обхватив под бок и продолжая лупить нежное детское тельце. Даже не поинтересовалась, куда он подевал одежонку.
Еще долго из подъезда слышались плач и крики того, кто так щедро одарил дворовую публику зарядом бесплатного смеха.
Феде захотелось умереть. Только не сразу. Пускай все знают, что дни его сочтены, возятся вокруг него, плачут, утешают, мол, мы тебя спасём, Феденька, ты выживешь. Да где там! Не дождутся! Он им не дастся! Он – умрёт!!! И все придут на его похороны, будут рассказывать, какой он был хороший. Да не всё ли равно, что будут говорить? Лишь бы о нём, любимом.
В доме ещё недели две нет-нет, да и вспоминали о голом пробеге «мальчика из тринадцатой квартиры». И, странное дело, с тех пор его принимали во все игры, даже в подростковые. Бывало, трезвонит дверной звонок, и на удивлённые взгляды мамы, папы и бабушки дети наперебой сыплют вопросами:
– А Федя выйдет?
– А можно, Федя с нами погуляет?
И на строгое…
– Нет, он не может…
… потоком следуют уговоры:
– Ну пожа-а-алуйста!
– У нас такая игра интересная.
– Пустите его с нами…
Каким-то недетским чутьём Федя понял, что к перемене отношения двора следует отнестись без гонора и зазнайства. А ещё для себя заново открыл, что находиться в центре внимания очень даже интересно, хотя и бывает сопряжено с битой задницей.
В школе для Феди наступили серые дни. Учёба шла туго: лень-матушка пресловутая и непринятие того, что навязывается. Учиться хотелось, но только тому, что по душе. Иксы-игреки не нравятся – к чёрту алгебру. А вот рисование, пение, труды – самое то! Там полёт Фединой фантазии поражал и учителей, и одноклассников. Если же задание не по нутру, протестовал он всеми фибрами и нейронами.
С одноклассниками сходился нелегко, зато расходился быстро. Не принимали Федю таким, какой он есть – открытым, уязвимым, наивным. Его душеизлияния оборачивались против него самого. Больно, конечно, бывало. Но в уныние Федя не впадал. Ему хотелось уважения старших и преклонения сверстников. Он понимал, что сразить класс можно чем-то необычным, не общепринятым. Голым по школе, разумеется, не бегал: здравые рамки всё же присутствовали.
Федя открыл немало других способов работы на публику. Особенно ему нравилось выдавать что-нибудь малоизвестное и, конечно же, из-за пределов школьного курса. И не надо париться над домашним заданием, главное – умело дополнить отвечающего урок. Это же двойной выигрыш: оценка за ответ – раз, восхищение (особенно девочек) – два. Постепенно в нём проросло убеждение, что учиться надо именно так. Вот и забросил Федя учебники, а взялся за энциклопедии, справочники. Всё выуживал что-то исключительное. Такое, чтобы знал только он.
В четвёртом классе в приложении к математике вычитал, что французы вместо «восемьдесят» говорят «четырежды-двадцать». Там же узнал, чем отличается косая сажень от маховой. Но больше всего Федю впечатлили числовые разряды выше миллиарда. Правда, нигде это не находило применения, и он уж думал, никогда не найдёт. А и в самом деле: кому нужны всякие там квадриллионы, квинтиллионы и прочие «лионы»? Разве что астрономам?
Классе в шестом на уроке русского, когда речь зашла об иностранных словах, учительница спросила:
– Дети, а какие вы знаете слова, образованные от греческих корней?
