Федины «пять копеек» – тут как тут:

– Какофония, то есть неблагозвучие. Фонус – это звук, а какос – плохой, – и продолжая с той же интонацией, – от какос происходит глагол «какать». Непонятно, зачем было брать греческое слово, когда есть нормальное русское с…

– Так, Бакланов, не уточняй! – под общий смех перебила его учительница. – И вообще, сядь на место!

– Но вы же сказали привести примеры, вот я и привёл, – возразил Фёдор с обиженно-серьёзной миной, чем вызвал новый взрыв хохота.

Когда класс пересмеялся, он не к месту заявил:

– Кстати, имя Фёдор по-латыни означает «божий дар»!

– У-у-у-у, – прокатилось по рядам.

– Оно и видно! Сядь, я тебе говорю! – раздражённая училка всё никак не могла идти дальше по плану урока.

На какое-то время за Баклановым закрепилось прозвище «Божий Дар». Естественно, с ироническим оттенком.

С годами Феде всё больше нравилось быть предметом разговора. И не важно, в каком ключе – хорошем или плохом, в узком или широком кругу, день или полчаса. Фёдора натурально ломало, если о нём долго не упоминали. А что может быть хуже забвения? Только полное забвение.

В старших классах Бакланов пытался взяться за ум. Читал учебники, готовил домашку, но в остальном оставался верен себе. На физике блистал внеклассными формулами, на математике – необычной логикой, да и в школьной программе такое выуживал, что учителя не знали, куда девать неловкость.

Больше всего Бакланов изощрялся на литературе. Когда проходили Онегина, вызвался раскрыть образ Татьяны Лариной. В изумлённо-притихшем классе он пожинал успех рассказом об её возможных прототипах.

Как бы между прочим назвал Татьяну… Дмитриевной. Учительница оторвала взгляд от классного журнала, брови поползли на лоб, даже очки сняла и спрашивает:

– Бакланов, а с чего ты взял, что она Дмитриевна?

Федя этого и ждал. Надо было видеть его торжествующую мину. А жесты! Правая рука изогнута в локте на уровне плеча, пальцы веером, надменные края губ, растянутые в улыбке, прищуренный взгляд…

В ход пошла домашняя заготовка:

– Видите ли, Прасковья Васильевна (мимикой и жестами апеллируя к классу), в стихе… э-э-э… тридцать шестом… да, именно там. Так вот, в стихе тридцать шестом об отце семейства Лариных Пушкин сообщает нам следующее:

Он был простой и добрый барин,

И там, где прах его лежит,

Надгробный памятник гласит:

Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,

Господний раб и бригадир

Под камнем сим вкушает мир.

– Так что, – снисходительно кивая, продолжал Фёдор, – Дмитриевна она звалась, Татьяна Дмитриевна.

От нахлынувших эмоций он даже не задумался, как правильно: звалась кем или звалась как? Да ему и не суть важно: фурор уже произведен.

Класс одобрительно загудел, а Прасковья Васильевна, слывшая лучшей среди «русских» преподавателей, подавляя смущение, решила выбить инициативу из рук самодовольного знатока:

– Молодец, Бакланов! Докопался!

Прозвучало не очень убедительно, и Федя саркастическим тоном упрочил статус-кво:

– Ну, вы же сами нам постоянно говорите, что тексты надо читать внимательно.

Это уже «потолок», апогей. Симпатии на стороне Бакланова. Безоговорочно!

Не желая терять даже толику успеха, он ни к селу ни к городу поинтересовался, знает ли кто, почему строка «Мой дядя самых честных правил…» во времена Пушкина вызывала смех. Ответа нет, и все ждут с нетерпением, чем ещё их ошарашит доморощенный эрудит. А вот чем!

– Дело в том, – прищурившись, Федя снова придал телу позу оратора с указательным пальцем кверху, – дело в том, что во времена Пушкина жил и творил дедушка Крылов. Так вот у Ивана Андреича есть басня «Осёл и мужик». Она-то и начинается фразой «Осёл был самых честных правил», так удачно обыгранной Алессан-Сергеичем.

Аудитория тихо внимала. От Прасковьи Васильевны не ускользнуло фамильярное обхождение с именами классиков. Педагог дала Фёдору возможность выговориться, надеясь, что в конце концов он запутается в словесах и на чём-то проколется. Это, думала она, послужит хорошим уроком зазнайке Бакланову, да и другим любителям повыделываться.

Оратор пребывал на пике красноречия. Заворожённо, будто в состоянии транса, класс поглощал его каждое слово. Если бы Федя надумал зловеще пробасить: «Бандерлоги! Хорошо ли вы меня слышите?», ответ вряд ли нуждался бы в уточнениях.

Только во всём нужна мера. В Украине есть поговорка «передати куті меду». Нынче это зовётся «перебор». Именно его и допустил Фёдор Бакланов, когда надменно прибавил:

– Правда, в наше время эта басня известна только специалистам.

Ну-у-у, это уж совсем… Посыпались шутки, смешки, реплики «Федя-специалист», «профессор Бакланов» и прочее. И пусть не поражение, но потерю толики реноме он ощутил.

Авторитет постепенно восстановился, и укреплял его Фёдор ещё не раз.

Когда изучали «Горе от ума», Бакланов назвал Чацкого хамом, болтуном и бездельником, притом со ссылкой на текст комедии, где нет упоминаний о занятиях Чацкого, его образовании, взглядах. Окромя разве что согласия служить и твёрдого отказа прислуживаться, от чего Чацкому, видите ли, тошно. И ни намёка, окончил ли герой хоть какой-то замухрыстый университет. А раз так, значит, он не только трепло, но и невежда. И если Грибоедов нигде не указал, чем же занимался главный герой, то разве это не повод считать, что Александр Андреевич Чацкий – по сути дармоед и сибарит? В довершение сказанного Федя сослался на критику Белинского, а не на гончаровский «Мильон терзаний», назначенный как единственно верный трактат по «Горю от ума».

Учительнице ничего не оставалось, как твердить, что Бакланов чего-то недопонял и перейти к другому персонажу комедии. По классу прокатился рокот недовольства в знак понимания, что диспут училка проиграла. Акции Фёдора подскочили до небес.

На этом дискурсы «профессора Бакланова» не закончились. Потолком его изысканий оказался образ Анны Карениной. Отвечая урок, после долгих рассуждений о тяжкой женской доле Федя назвал Каренину… шлюхой!

Все привыкли к дерзким выводам Бакланова и к его умению доказывать свою правоту. И теперь, в ожидании новых откровений, класс окутала тишина. Жуткая тишина, до боли в ушах.

– А что? – не обращая внимания, пояснял Федя эту неканоническую трактовку образа героини. – Она бросила мужа и ребёнка, попрала патриархальные основы русского общества!

Все оживились в нетерпении, как же учитель опровергнет Бакланова, если сумеет, конечно.

Такие дискуссии давно воспринимались как спортивное зрелище. Публика жаждала поединка. И его ход зависел от педагога, оппонирующего ученику-выскочке.

Увы, на сей раз честного боя не получилось.

– Бакланов, ты вообще-то думай, что говоришь! – резко перебил учитель-практикант. – Ты же несёшь откровенный бред!

– Николай Дмитриевич, а можно более аргументированно? – съязвил кто-то с «камчатки».

Класс дружно и шумно повернулся в сторону говорившего.

– Ага, жди! Щас начнётся, – послышался недавно ломанный бас инфантильного подростка, такого же, как Бакланов, наглого и заносчивого.

Учитель, быкоподобный мужлан, опешил от неожиданного поворота в сценарии урока. Пунцовое от волнения лицо перекосилось от забегавших желваков. Выходец из крестьянской семьи, он привык всё выполнять не как на ум взбредёт, а «как надо». Тем более скоро сдавать отчёт о практике, а там не за горами защита диплома, и скандал ему совершенно не улыбался.

– Да тут же всё ясно! – спокойно продолжил Бакланов. – Тоже мне, «протест против общественных устоев». Кстати, Николай Дмитриевич, а вы знаете, что от первого секретаря горкома недавно ушла жена? Да не с кем-нибудь, а с офице-еро-ом! (Фёдор явно намекал на воинский статус Вронского). Так это что, по-вашему, бунт против советской власти? Или, может, против партии?

Последняя фраза вывела из терпения начинающего педагога. Подобные шутки о коммунистической партии в то время могли закончиться в местах не столь отдалённых. Практикант потребовал, чтобы Фёдор вышел из класса и без родителей в школу не появлялся.