Через некоторое время случилась ешё одна кража – на сей раз у первоклассника Чернова были украдены редкие марки, с которым он не захотел расставаться при поступлении в корпус, и взял их с собой. Марки хранились в небольшом кожаном кляссере в прикроватном шкафчике и были предметом гордости Чернова. Многие кадеты любили в свободное время посидеть рядом с юным коллекционером, послушать его увлекательные рассказы о филателистических редкостях и полистать быстро ставший популярным и почти легендарным кожаный кляссер. В один очень нехороший день Чернов обнаружил отсутствие в нём шести самых ценных марок. Этот удар был непереносим. Повседневная жизнь в роте текла своим чередом, шли занятия, кадеты готовили уроки, но все они были оскорблены до самых глубин своих ещё не окрепших душ и удручённо думали, что понятия чести, достоинства и благородства в третьей роте низложены и оскорблены.
Как бы между прочим отмечались кадетами и небольшие кражи гостинцев из личных шкафчиков – сладостей, яблок да мандаринов, и хотя это было не менее неприятно, чем пропажи пуговиц или марок, но все помалкивали до поры до времени, не желая усугублять и без того неприятную ситуацию.
Однако все эти пропажи ещё не были концом унижений. Месяца два спустя после исчезновения марок во втором классе открылась новая пропажа. На сей раз был украден замечательный перочинный ножичек с малахитовыми накладками – со множеством лезвий, штопором и маленькой пилочкой для ногтей. Он принадлежал второкласснику Автандилу Георгиани и имел не только большую материальную и эстетическую ценность, но ещё и мемориальную, ибо передан был ему матерью как память об отце, погибшем в 1904 при Ляояне. Кражу ножика кадеты сочли неслыханным кощунством, потому что все в роте знали его историю. Скрыть происшествие было невозможно. Все офицеры роты были наслышаны о нём. Переменчивой судьбе было дано два дня на то, чтобы ножик сыскался сам, ибо по разумению и кадет, и офицеров его пропажа могла быть случайною, – ну, обронил его где-то Георгиани или сунул куда-то да забыл… Однако через два дня ножик не нашёлся и утрата его казалась окончательной. На третий день перед началом занятий вся третья рота была выстроена в рекреации и перед строем явились не только ротные командиры и воспитатели, но и сам директор училища Владимир Валерьянович Римский-Корсаков, или как его все звали за глаза – Дед. Он не был служакой и солдафоном, напротив, его мягкость, интеллигентность и доброта давно снискали по себе любовь всего корпуса и всех без исключения выпусков. Дед всегда умел найти единственно правильное, умное решение любой щекотливой проблемы, никогда не карал всуе, не рубил сплеча и вообще наказанию, которому, впрочем, самое место в коллективе озорных будущих военных, предпочитал задушевную беседу и тактичное объяснение того или иного сложного вопроса.
Итак, рота стояла перед грозой. Кадеты были раздосадованы и растеряны. Офицеры тоже испытывали самые противоречивые чувства – подобные происшествия оценивались как из ряда вон выходящие. Дед встал перед строем и, не поздоровавшись с ротой, что было проявлением крайнего смущения, тихо сказал:
– Господа офицеры! Кадеты! В наших стенах произошло экстраординарное происшествие. Вы все знаете, о чём я говорю. Это преступление ложится несмываемым позорным пятном на третью роту и на весь наш имеющий долгую и славную историю корпус. Понятия чести и офицерского достоинства цинично попраны и присвоенное нашему учебному заведению славное благородное имя самодержавной особы грубо оскорблено. Я не стану долго говорить, всем и без того понятна моя глубокая скорбь, моё отчаяние, вызванные чудовищным преступлением, которого отродясь не бывало в этих стенах. Я взываю к остаткам совести того человека, который позволил себе посягнуть на кадетскую честь: пусть он сей же час станет впереди строя и мы во всяком случае освободимся от тех угрызений совести за него, которые мучают наши души. Я прошу человека, совершившего преступление, освободить всю роту от нравственных мучений. Господин кадет, посягнувший на святые понятия Первого Московского императрицы Екатерины Второй кадетского корпуса, приказываю выйти впереди строя!
В рекреации воцарилась кладбищенская тишина. Кадеты стояли по стойке смирно, не шелохнувшись, застыв в священном ужасе от происходящего. Всем было нестерпимо стыдно. Но из строя никто не выходил. В тягостном ожидании рота простояла не менее десяти минут.
Глаза Деда странно заблестели; кадеты с изумлением увидели, что они полны влаги. Офицерам тоже было не по себе. Капитан Косых, один из воспитателей второго класса, чудовищно покраснел и не знал, куда девать глаза. Поручик Извицкий пристально смотрел в строй своих воспитанников, и в его зрачках металось смятение.
Дед сделал шаг вперёд:
– Ррразойдись! – зычно скомандовал он и, козырнув офицерам, быстро пошёл прочь.
Несмотря на неприятные события, рота продолжала жить обычной жизнью, кадеты, как и прежде, ходили на занятия, в гимнастический зал, в столовую, на прогулки, а в выходные всем, кто ни в чём не провинился, предоставлялся отпуск. За отпускниками приезжали родители и родственники, забирали своих чад по домам, в корпусе же оставались только иногородние и те, кто в течение недели получил взыскания. Но оставшихся на выходные дни в роте кадет не оставляли без внимания. Согласно корпусным установлениям и личным приказам директора их вывозили в город и приобщали к прекрасному – водили на выставки, в музеи, в театры, на музыкальные вечера. Один раз «невостребованных» кадет третьей роты сводили даже в зоопарк. Была ещё и такая традиция: по приглашению директора корпуса мальчики посещали его квартиру, где две директорские дочери развлекали их шарадами, лото, фантами, чтением увлекательных книг и в заключение поили чаем с пирожными. Тех же воспитанников, которые в будние дни получили взыскания, как наказанных, не полагалось брать в выходные в город; они, соответственно, оставались при корпусе и были обычно занимаемы на хозработах в роте. Женю отпускали домой нечасто, на неделе обязательно случалось какое-нибудь происшествие, в котором он был так или иначе замешан. Вообще, он считался неважным кадетом и, хотя по части учёбы к нему не было особых претензий, всё же воспитатели и преподаватели как-то инстинктивно опасались его своенравного, упрямого и непредсказуемого характера. Сам же он думал, что его характер – не хуже и не лучше характеров иных кадет и в другой обстановке он, пожалуй, был бы примерным и вполне предсказуемым воспитанником. Просто слишком многие обстоятельства влияли на его поведение, а независимый нрав и обострённое чувство собственного достоинства не позволяли ему спокойно сносить незаслуженные обиды.
Однажды на прогулке Женя снова попал в историю, которая оказалась очень неприятной и по сути своей и по тем последствиям, которые не заставили себя долго ждать.
Погулять и размяться после обеда воспитанников младших классов выводили на плац. Старшие кадеты гуляли в дворцовом парке за корпусом, а для малышей на плацу был предусмотрен целый ряд соответствующих их возрасту забав, которые позволяли им отдохнуть от нудных занятий, распустить голову и, напротив, напрячь мышцы. Возле плаца располагалась небольшая площадка с подсыпанным песком, где был врыт столб для «гигантских шагов», а на самом плацу мальчишки играли в лапту, в городки и в салочки. Шум и гвалт во время прогулки стоял здесь невообразимый. Больше всего орали на дальней площадке плаца, где часть второклассников играла в лапту; другую сторону плаца занимали игроки потише, здесь рубились в городки, и совсем тихо, лучше сказать, почти тихо было на «гигантских шагах», где только двое кадет крутились в петлях вокруг столба, а рядом в очень малом количестве стояли наблюдатели. В одной из петель крутился Женя, в другой – третьеклассник Синчук из единственного отделения третьеклассников, приданных третьей роте. Вообще петель на «гигантских шагах» было четыре и вскоре две свободные заняли Лемье и Васильев. Лемье оказался позади Жени, и пока тот был в полёте, оттолкнулся посильнее от земли, взлетел, быстро достиг своего старого противника и изо всех сил ударил его свободной ногой под зад. Женя в бешенстве выскочил из петли, на него налетел всею тушей Лемье, а потом и Синчук с Васильевым. Едва вывалившись, Женя вцепился в обидчика, но тот быстро подмял его под себя и оседлал. Одной рукой Лемье держал Женю за ворот, а другую занёс для удара и его дрожащий кулак уже готов был врезаться в физиономию Жени, но тут кулак толстяка кто-то перехватил сзади. Он оглянулся и увидел багрового от злости Синчука, который отпустил руку Лемье, но тут же крепко ухватил его за ворот и сдёрнул с поверженного им противника. Тут все увидели, как от городошной площадки с битой в руках бежит к ним Лещинский. Бросив биту возле столба «гигантских шагов», он с разбегу накинулся на Женю, и тому ничего не оставалось, как схватиться с новым врагом. Увидев такую картину, Лемье вывернулся из рук Синчука и тоже набросился на Женю. Клубок из трёх тел покатился по песку, и уже ничего нельзя было разобрать в этой куче и понять, где кто. Руки, ноги и головы переплелись в общей драке так, что Синчук и подоспевший щупленький Васильев никак не могли разнять драчунов, хотя и пытались сделать это изо всех сил. Они крутились вокруг противников и им никак не удавалось выдернуть хоть кого-нибудь из общей свалки, зато сами получали удары, когда им не хватало резвости увернуться от опасности. Клубок дерущихся катался по земле, крики, вопли и проклятия усиливались, на шум прибежали остальные кадеты, почти все, кто был в это время на плацу, и уже неслись к ним через всё пространство плаца поручик Извицкий и воспитатель Новиков, но тут Женя вывернулся из общей свалки, вскочил на ноги и схватил брошенную возле столба биту. Всё произошло в течение нескольких секунд. Женя медленно поднял биту и снизу изо всех сил ударил Лещинского по голове. Бита пошла наискосок, задела его плечо и удар по лбу получился скользящий. Лещинский упал, и на его голове стала набухать огромная шишка. Вид Жени был страшен: растерзанный, с оторванными пуговицами, с разбитым окровавленным лицом стоял он возле столба и мелко дрожал от возбуждения…
