Клара Шверзенц, из известной на Рейне семьи Пиддерит, теперь просто сестра Клер, отнюдь не считает себя мученицей. Когда разыгралась война, перевернувшая вверх дном ее жизнь, она пережила и глубоко ощутила вторую молодость, стала свободнее и деятельнее; она любит свою работу, но ценит также и свое женское «я». Клер знает, что жизнь дается только раз и что она преходяща. Сейчас Клер пишет разборчивыми острыми буквами письмо детям, потом займется глаженьем в палате трех лейтенантов.

В дверь осторожно стучат. Санитар почтительно сообщает, что какой-то судья, Костанский, что ли, хотел бы попрощаться с сестрой Клер. Она подымает брови, пожимает плечами: пусть придет. Скоро солидная фигура Познанского заполняет чуть ли не всю комнату. Сестра Клер садится на кровать, предоставляет ему деревянный стул, осведомляется, как дела, когда он покатит, на Восточный фронт? Познанский надувает бритые щеки, поводит лягушечьими глазами, говорит, что сестра прекрасно выглядит, что ей бы нужно всегда носить только монашескую одежду. Затем, очень искусно и просто, по-человечески, приступает к делу. Да, он приехал проститься, но это — между прочим. Гораздо важнее и существеннее вопрос, который он хочет ей задать, вернее просьба. Оба они взрослые люди, знают жизнь и не теряют времени на хождение вокруг да около. Ему, Познанскому, стало известно через лейтенанта Кройзинга о трудном и потрясающем судебном деле, жертвой которого сделался младший брат Кройзинга. В связи с этим он обратил внимание на нестроевого Бертина и решительно высказывается по поводу того, что этот парень уже достаточно долго таскал на себе снаряды, пора уже подумать о том, чтобы сохранить еще несколько талантливых людей, которые позаботятся о духовной пище после войны. Он, Познанский, заметил, что и сестра Клер интересуется писателем Бертином.

— Даже очень, — улыбается она. — Я как раз велела сунуть его в ванну, чтобы он попарился, этот несчастный завшивевший землекоп.

— Тем лучше, — отвечает Познанский, — тогда вы, может быть, уже знаете о судьбе, постигшей мое ходатайство о том, чтобы этот достойный джентльмен был прикомандирован к нашему скромному военному суду.

— Представления не имею, — говорит сестра Клер.

— В таком случае придется начинать издалека, с самой Троянской войны.

Он спокойно и остроумно излагает тайные трения между оперативными группами к западу и востоку от Мааса, объясняя, что в силу этих трений батальон Бертина отклонил ходатайство и теперь его положение безнадежно. Если бы дивизия не грузилась уже на платформы, если бы его превосходительство фон Лихов не был уже всеми помыслами на восточных полях, то оперативное командование Западной группы, без сомнения, настояло бы на своем, так как право на стороне Бертина; нельзя отказать штабу дивизии в предоставлении ему для службы в канцелярии солдата, способного нести лишь гарнизонную службу: сменяют даже годных к строевой службе людей. После долгих пререканий ландштурмист Бертин был бы отчислен из своей войсковой части а штаб дивизии Лихова. По если боги заняты, то торжествуют гномы; так оно и будет, если в дело не вмешаются высшие силы,

— Более высокие, чем командир дивизии? — изумляется сестра Клер. — Где вы их возьмете?

— Одна такая сила нам известна, она совсем поблизости, — отвечает Познанский.

Сестра Клер густо краснеет.

— Это глупая сплетня, — говорит она и подымается.

— Высокочтимая милостивая государыня, — отвечает Познанский, продолжая сидеть, — разрешите мне еще раз на две минуты сделать вид, будто я не понял, что вы меня прогоняете. Наверное, и у вас создалось впечатление, что этот Бертин достаточно долго был под тяжким гнетом и что он уж теперь в очень плохом состоянии. Предположим, что он продержится еще полгода, если до тех пор не-разорвавшийся снаряд или граната не вышибут из него дух. В ближайшие дни его можно перевести на более спокойную работу. Нужно ли загромождать предрассудками то, что просто, человечно и в то же время полезно для дела? Конечно, мне известно, что это сплетня. Без сплетен человек не в состоянии прожить, а высокие военные сферы представляют собой особую общественную среду, с особыми интересами и, следовательно, с особыми сплетнями; и все же крупица правды всегда найдется даже в такого рода сплетне. Поэтому я предполагаю, что кронпринц имел честь быть вам представленным и пил чай в вашем доме, за вашим столом. Разве, когда я советую вам как-нибудь, при случае, позвонить высокопоставленному лицу не сегодня, не завтра, а, скажем, в ближайшее воскресенье, я требую от вас слишком многого? Позвонить и попросить об одолжении, которое, по нашему мнению, полезно для мыслящей общественности, не только для личного знакомого. Разве в Берлине вы не сделали бы этого без всякого труда, не находя в этом ничего особенного?

Сестра Клер вновь садится. На щеках от румянца остался лишь розовый след, она задумчиво рассматривает кончики туфель и щиколотки в толстых шерстяных чулках.

— Не хотела бы я встретиться с вами на суде, господин доктор, как с адвокатом противной стороны, — говорит она, подняв на него глаза.

— Сударыня, — серьезно отвечает Познанский. — Этого я бы и сам остерегся. Процессы против святой Женевьевы не выигрывают.

Сестра Клер нетерпеливо качает головой.

— Мы разговариваем, как два дурака. Я не могу сделать того, что вы предлагаете. Здесь не Берлин, кронпринц-не кавалер, а я не дама. Я сестра милосердия, то есть в лучшем случае унтер-офицер, а кронпринц — генерал-полковник и командующий целым фронтом. Надеюсь, вы понимаете, что требуете от меня чего-то необычного, неслыханного.

— К сожалению, сударыня, в моем лице вы имеете дело со штатским человеком, хотя и с пруссаком. Я совершенно убежден в том, что кронпринц — такой же человек, как и мы с вами, что он благодарно поцелует вам руку, если вы решитесь на необычное, как вы это называете. О чем, собственно, вы его попросите? Поручить адъютанту написать несколько спасительных слов. Эти слова придут с неба, как в сказке.

Сестра Клер все еще молчит. Познанский вдруг заговаривает совершенно другим тоном, как бы пожимая плечами:

— Но ведь нельзя же допустить, что и после войны тон будут задавать только мещане с их мерками. Я надеюсь на это, а вы? Роман «Любовь с последнего взгляда» стоит того, чтобы приневолить себя.

На мгновение воцаряется напряженное молчание. Сестра Клер спокойно глядит в уродливое лицо своего собеседника, а он — так же спокойно в ее красивое лицо. Она чувствует: эта лягушка выше всяких предрассудков и понимает пути человеческой судьбы. Он убежден, что вовсе не позорно признаться в поступке, который хватило смелости сделать. Для чувствительной женщины неприятно сознавать, что она занимает большое место в пересудах людей, что ее частная жизнь, которая никого не касается, служит предметом болтовни. Если, она согласится теперь: да, я буду телефонировать кронпринцу, — она тем самым подтвердит толки, которые идут в ее кругах, и выдаст себя с головой мало знакомому адвокату. Осторожность требует не делать этого; того же требует ее такт, ее положение в обществе, общественные приличия. Никто из тех, с чьими мнениями следует считаться, не осудил бы ее за дружбу с таким приятным и высокопоставленным человеком — принцем и сыном кайзера, который заставлял сильнее биться сердца всех немецких девушек, когда он в Бонне, на ее родине, нес по улице белое знамя боруссов. Каждая женщина, знавшая об этой связи, завидовала Кларе Шверзенц, бывшей Кларе Пиддерит, и только из зависти бессильно тявкала на нее. Но признаться в этом нельзя: надо сохранить приличия и честь семьи. А этот одетый в военную форму юрист как раз и требует от нее такого признания…

Вот он сидит, подпоясанный желтым ремнем, с глазами Сократа над толстыми щеками, п как бы говорит ей: зачем все эти околичности, когда ты так красива? Какой смысл имеет это нагромождение картонной бутафории между нами? Надо ли прикидываться глупее, чем того требует жизнь? Разве не прекрасно пережитое тобой? И если даже это было не предельно прекрасно, то все же можно сказать: что ж, это были хорошие минуты. Разве не надо от души радоваться хотя бы крупице счастья на фоне тех опасений за завтрашний и послезавтрашний день, которыми охвачен весь мир?