— Лучше не надо, говорит Бертин. И, отвечая на удивленный взгляд сестры, поясняет: — Не надо забывать, хочу я сказать. Люди слишком скоро забывают.

Он умолкает, не заметив, что не сумел пояснить свою мысль.

— Нет, нет, — иронически возражает Познанский, — этой войны мы не забудем, мы патриотически разукрасим ее, сделаем ей розовые щечки, забальзамируем для потомства.

— Любопытно, как вы это сделаете, — подмигивает Кройзинг. — Но разрешите мне сначала поделиться моим скромным опытом. Весной пятнадцатого, на фронте во Фландрии, мы стояли против англичан, очень близко от них, и занимались установкой газовых баллонов. Мы были первой газовой ротой — почетное дело! С февраля по апрель мы спали в приятном соседстве с большими железными баллонами; один из них стал пропускать газ, на следующее утро я подсчитал потери: сорок пять посиневших трупов саперов. И когда мы на учебном плацу впервые, в виде опыта, взорвали баллоны с этой дрянью и затем потащили с собой обратно обломки, то каждый из тех, кто держал их в руках, отправился на тот свет. Они умирали не сразу. Когда я с первой моей раной прибыл в лазарет в Юлих, то застал там еще кой-кого из них. Солдаты погибали загадочным образом, врачи хлопали глазами, но вот, подите же, в конце концов все испустили дух. Последняя остановка. Стоп!

Так, вот мы, значит, поджидали в наполненных водой траншеях благоприятного ветра. Мы все время вынуждены были переставлять баллоны, так как они скользили по глине. Противогазов тогда еще не было, приходилось предохранять себя от этой мерзости, затыкая носы тряпками. Томми бросали нам веселые записки, запрашивая, когда мы, собственно, пустим в дело эту вонючую дрянь. «Ждем не дождемся начала представления», — писали они. Наконец подул восточный ветер, и мы выпустили газ. Томми уже больше не любопытствовали, а валялись, почерневшие и посиневшие, как мы убедились, когда потом осматривали их позиции. Почерневшие и посиневшие томми и французы лежали рядом, друг возле друга. На треке, у Пелькапеллы, было сложено около пяти тысяч трупов, а те счастливцы, на долю которых пришлось поменьше этой дряни, еще задыхались и бродили, как* привидения, но тоже погибали в госпитале в Юлихе, медленно отмирая по частям… Но это неприятный эпизод, поэтому — мимо… До следующей войны, когда будут стрелять только газом.

— Вы отвратительное существо, Кройзинг, — говорит сестра Клер, — вы способны отравить всякую радость. Разве я в течение дня мало вожусь с вашей грязью и с вашими ранами? Неужели нельзя пять минут отдохнуть душой, любуясь божьим миром, без того, чтобы кто-нибудь из вас не помешал мне? Следующая война! Не будет следующей войны! Женщины изобьют швабрами всех, кто после этой бойни будет вновь угрожать войной.

— Вашими бы устами да мед пить, — убежденно. поддерживает ее доктор Познанский.

— Войны больше не будет, — поддакивает Бертин, — эта — последняя. В следующую войну офицерам придется воевать самим; мы, солдаты, больше не пойдем в бой.

— Не правда ли? — восклицает сестра Клер, стряхивая слезинку суставом указательного пальца. Она вспоминает о муже, подполковнике Шверзенце, за которым ухаживает ее старушка мать, фрау Пиддерит, живущая с ним в маленьком охотничьем домике, в долине Гинтерштейн, в баварской части Алгау. С зимы 1914 года тяжелая меланхолия все крепче сжимает в своих когтях способного штабного офицера. Кстати, только главный врач знает настоящее имя сестры Клер и ее историю. Для всех других она храбрая жена капитана, муж которой находится где-то па Восточном фронте; втихомолку ей приписывают флирт с очень высокопоставленной особой.

Возвышаясь над всеми, насмешливо изогнув губы, Кройзинг пожимает плечами:

— Итак, мы имеем честь присутствовать на похоронах последней войны. Собственно, она недолго продолжалась, эта война, — каких-нибудь пять тысяч лет. Она родилась у ассирийцев и древних египтян, а мы хороним ее. Нас только и ждали! Целые поколения после тридцатилетней войны, после семилетней, после наполеоновских войн не сумели сделать этого. А вот мы, поколение тысяча девятьсот четырнадцатого года, сумели! Именно мы!

— Да, — упрямо, в один голос, подтверждают сестра Клер и Бертин.

И Бертину невольно представляется могила, вокруг которой с лопатами в руках, точно могильщики, собрались они все: Кройзинг, сестра, толстый военный судья и он сам стоят под обложенным тучами небом и кидают лопатами комья земли. Снизу, из могилы, выпирают раздутый живот, жирное безволосое лицо; между одутловатых щек, под закрытыми глазами, застыла циничная усмешка — она не то предвещает беду, не то выражает довольство собственным концом.

Сестра Клер закрывает сначала ставню, потом окно.

— Теперь зажгите-ка свет, и я вас всех выставлю, — говорит она.

Все щурятся, когда свет озаряет стены.

— Благодарим за гостеприимство, — с этими словами военный судья Познанский, склонившись, жмет руку сестры Клер, крепкую, с длинными пальцами, огрубевшую от работы. Из-под косынки, повязанной по-монашески, выбивается пепельная прядь волос, блестят глаза с красивым разрезом, зовут нежные, упрямо сомкнутые губы.

Чертовски милое противоречие, думает Кройзинг, между лицом мадонны и залихватской манерой выражаться. У нее наверняка было что-то с кронпринцем.

Ему хочется заслужить ее расположение.

— Что я получу, сестра Клер, если…

— Ничего вы не получите, разве колотушки, — гневно прерывает она.

— …если я на прощанье преподнесу вам неожиданную радость: разрешите представить вам в лице моего друга Вернера Бертина…

Сестра Клер застыла с полуоткрытым ртом посреди своей маленькой комнатки, протянув обе руки вперед, как бы слегка отстраняясь.

— …автора столь нашумевшего романа «Любовь с последнего взгляда»!

Опытным взглядом сестра Клер окидывает серо-коричневое лицо Бертина, осунувшиеся щеки, всклокоченную бороду, грязную кайму кожи над воротником, давно не чищенным, вшивым. Бертин стыдливо смеется, обнаруживая отсутствие зуба и рядом с отверстием — испорченный зуб; на макушке у него редеют волосы. Тем не менее что-то в его бровях, лбу, руках говорит о том, что Кройзинг не шутит: этот человек написал ту трогательную любовную историю!

— Вот как, — говорит она вполголоса, протягивая ему руку. — Какая неожиданность! А моя приятельница Анна-Мария писала мне три месяца назад из Крефельда, что познакомилась с автором: он лейтенант, из гусар, очаровательный человек.

Бертин возмущенно смеется. Познанский и Кройзинг смеются над его возмущением, и все вместе покидают монашескую келью сестры Клер, словно веселая компания, вставшая из-за стола после пирушки. Теперь тут можно опять спать, заявляет она. Кстати, пусть Бертин приходит послезавтра: у нее будет свободный день.

— Итак, мы еще услышим друг о друге, — говорит Познанский в заключение этой знаменательной беседы.

Глава пятая ВСТРЕЧНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Когда военный судья под пение дроздов выходит из автомобиля в парке замка Монфокон, ои решает, после короткого размышления, запрятать подальше пакет с ботинками нестроевого солдата Паля, иначе перевод Бертина на службу при военном суде дивизии Лихова мог бы натолкнуться на возражения со стороны Восточной группы.

Но Познанский напрасно беспокоится. Такого рода документы требуют для своего прохождения нескольких недель, но иной раз они в пути несколько дней. Эта бумага очень быстро дошла от Западной группы до Восточной; в управлении начальника войсковой части она была встречена недоброжелательно. Адъютант разукрасил ее надписью синим карандашом, содержавшей вопрос: имеет ли возможность нестроевой батальон Х-20 откомандировывать рядовых? Это был намек: заяви, пожалуйста, что ты такой возможности не имеешь. Независимо от всякого недоброжелательства решающую роль тут сыграл перевод дивизии Лихова на русский фронт, так как соперничество фронтов было в полном разгаре; новое верховное командование пока еще не сумело изжить его. Как выразился генерал Шиффенцан, только поражения одного фронта не вызывали зависти у другого.