В самом деле: крысы покидают тонущий корабль. А вот и фельдфебель Пфупд, с ног до головы заправский кадровик. Он прикрепил сбоку, обхватив поясом живот, длинную саблю, только что заново нафабрил усы; но в руках у него железный ящичек: касса с солдатскими деньгами роты. Девять месяцев подряд у солдат в принудительном порядке вычитали при каждой выплате из жалованья по нескольку грошей для приобретения товаров в ротный буфет. В компенсацию за это часть выручки через какое-то время возвращали солдатам вещами. Фельдфебель Пфунд взял на себя приобретение этих вещей. Он ездил в Мец, где его хорошо знали, покупал там дешевые безделушки, никому не нужные ножи, носовые платки с красными узорами и обыкновенные зажигалки; кругленький же денежный остаток, как это обнаружилось впоследствии, он клал себе в карман.

Афера, думает про себя Бертин, богатый улов! И никто не осмелится раскрыть рта, в том числе и я, хотя каждому из нас в отдельности эти несколько марок крайне нужны.

Бертин решает позднее прикинуть в уме, какую сумму сбережений хранит канцелярия в этом ящике, но пока он продолжает наблюдать. (Подсчет дает тысячу двести шестьдесят девять марок, если каждые десять дней удерживать лишь по десять пфеннигов на душу.)

Погода проясняется. Внезапно на з'фесе сабли и в стеклышке фельдфебель-лейтенанта Грасника заиграло бледное солнце. Он с достоинством прощается, ибо там, напротив, на маленьком, но отчетливо видном вокзале Муаре как раз формируется состав из пустых товарных вагонов и множества пассажирских; в окнах некоторых из них что-то белеет. Близорукие глаза Бертина не различают деталей. И благо ему: это белое — перевязки, — вагоны возвращаются из района Азанн, они полны раненых.

Рота, значит, предоставлена самой себе, а над пылающим Шомоном уже стелется густое коричневое облако. Теперь уезжающие тяжело шагают по лестнице, вот они сейчас будут на шоссе, еще раз окажутся в поле его зрения: господин фельдфебель-лейтенант Грасник с ко-ричад&ой собакой на привязи, русый вице-фельдфебель Поль, фельдфебель Пфунд с ящичком-кассой в руках и шашкой поверх шинели, денщик Миколеит с сундуком. К ним присоединяются двадцать законных отпускников, счастливцев, которые, должно быть, поджидали остальных на шоссе. Бертину вдруг становится тесно в карцере. Ему необходимо выйти, глотнуть свежего воздуха, постоять минуту-другую на солнце. Караульные тем временем успокоились. Еще нет и часа, но из-за отпускников на этот раз обед уже готов сразу для всей роты, праздничное блюдо — белые бобы с мясом: кухня показала, что она, если захочет, может накормить и пораньше.

После обеда караульные вместе с заключенным сидят на солнце, ощущая на лице и руках его слабую теплоту. На юго-западной стороне горизонта поднялся аэростат: француз, должно быть, с любопытством разглядывает местность. Сегодня ветер дует с востока, он относит и глушит грохот попаданий и гром оборонительной артиллерии.

Бертин решает поработать при дневном свете. Он уже придумал и набросал две или три главы, в одной действие происходит у родителей Кройзинга, может быть в Бамберге. В благополучную чиновничью семью врывается сообщение о геройской смерти младшего сына; надо суметь показать настоящее горе, затененное напыщенными представлениями о величии эпохи, представлениями* ужасающе далекими от действительности. Как ему* собственно, назвать Кройзинга? Художественное отвлечение, окончательная отливка переплавленных художником жизненных впечатлений требуют преображения их, как на картине живописца.

И в то время как Бертин, снова забравшись в карцер, посасывает сигару и воображает, что чувствует сквозь черную крышу теплоту солнца, в воздухе раздается хорошо знакомый вой. Он бешено мчится, бурно нарастает, становится все пронзительнее, выливается в дикий грохот. Бертин вскакивает: снаряд попал в парк. Как же так* думает он, ведь не могли же они…

Лязг!.. Второй удар. Лязг! Третий. Глухой раскат взрыва. Они попали в штабель!..

Хотя Бертину видны из камеры только дорога и долина, он все же вскакивает на нары; по лестницам, по мосткам бегут, падают солдаты из его роты. Они удирают. Правильно, думает Бертин, начальники смылись, теперь смываются и они. Четвертое, пятое попадание в парк — теперь уже кричат люди. Пронзительный, непереносимый вой гонит его с нар, из камеры в караульную. Бледный и спокойный стоит там фабрикант Бютнер. Его люди судорожными движениями натягивают сапоги. Отчаянные крики:

— Они добрались до нас!

Следующий снаряд грохочет еще ближе.

— Возьмите-ка ваши вещи, пусть они будут при вас, — с этими словами Бютнер открывает шкафчик.

Бертин рассовывает по карманам мелочи, которые он третьего дня, уходя в карцер, отдал на хранение. Он застегивает на руке ремешок часов. Парк пустеет, поток людей в серых шинелях с шумом устремляется к баракам: в холодные ночи нужны одеяла. Указывая на открытую дверь, Бютнер разрешает арестованному присоединиться к потоку убегающих. Но Бертин с благодарностью отклоняет предложение.

— Здесь мы все же в безопасности от осколков, — говорит он.

Вот бежит к парку санитар, унтер-офицер Шнеефохт, со своими людьми, двумя-тремя бледными берлинцами и одним гамбуржцем. Они бегут в обстрелянную зону — это их долг. На шее у каждого повязки с красным крестом. В суматохе повального бегства приятно видеть людей, которые не увиливают от своих обязанностей.

Над парком огромные черные и белые облака дыма — горят пороховые склады. Между бараком и обстрелянными местами высится гребень отлогого холма, метров в двенадцать высоты; но облака дыма укажут французским артиллеристам, в каком направлении им выгоднее палить.

Стоя в дверях, Бертин внезапно замечает два встречных течения. Вверх по лестнице ковыляет на костылях адъютант начальника артиллерийского парка, старший лейтенант Бендорф. Вниз по холму рысью несется бледный и грязный санитар Шнеефохт, за ним — два солдата, между которыми совсем низко волочится полотнище палатки. -

— Кого вы песете? — спрашивает громко через голову Бертина детский голос Бютиера.

Старый цирюльник Шнеефохт не отвечает. Он всхлипывает и только показывает кулаком, как бы угрожая, в сторону дымового столба.

— Это маленький Везэ, — отвечает вместо него носильщик, — уже все кончено!

Запыхавшись, прибегает старый кузнец Гильдебрандт: он принес из амбулатории пакеты с бинтами для перевязок и сообщает, что между штабелями лежат еще трое убитых: Гейп Фот, самый грязный человек в роте, и неграмотный батрак Вильгельм Шмидт, — оба они наступили на снаряд. Кроме того, убит разорвавшейся гранатой некто Рейнгольд…

Бертин вскрикивает:

— Отто Рейнгольд! Этот добряк!

— Из кюстринской команды, если ты имеешь в виду того же, что и я, — подтверждает Гильдебрандт.

Солдат из его отделения! Да и Вильгельм Шмидт и вшивый Фот были ближайшими соседями Бертина. И его, конечно, откомандировали бы в парк, если бы он в это время как раз не «сидел». Но теперь нет времени для подобных размышлений. Старый Шнеефохт опять обрел дар речи.

— Уходите отсюда! — кричит он. — Во рву около шоссе лежит человек десять раненых; вам захотелось к ним в компанию? — И он мчится в госпиталь, два других солдата опять волочат полотнище, на этот раз коричневого цвета.

Унтер-офицер Бютнер собирает вокруг себя своих богатырей с побледневшими лицами. Сам он превосходит ростом их всех.

— Рота, по-видимому, отступила, — объясняет он, — значит, караульная команда прекращает существование.

Он не удерживает солдат. Они застегивают пояса, скатывают одеяла.

Бертин исчезает в камере. Сооружая быстрыми движениями узел, в который он сует хлеб и одеяла, одеваясь, ощупывая карманы, он в то же время прощается с этими дощатыми стенами, нарами, окном. Здесь он получил утешение, он никогда этого не забудет, эти стены позволили ему окунуться в прежнюю жизнь; теперь француз заставляет его преждевременно уйти отсюда,

В караульной люди, тесно сгрудившись, толпятся у двери. Опять носилки. Напротив, в открытой амбулатории, Шнеефохт стоит на коленях перед чем-то, неясно различимым, скрытым в тени. С невероятным ревом обрушивается на парк новый удар — все нагибаются, втягивают головы; клубы дыма заполняют окно, осколки и куски земли градом сыплются на стену. Затем со стороны канцелярии раздается резкий крик: