— Пошли, — говорит лейтенант фон Рогстро, — вряд ли станет темнее.

По вновь сооруженным дощатым мосткам они переходят через овраг. Рогстро говорит:

— Вот опять благословляешь саперов и землекопов, которые заботятся о том, чтобы артиллерия не сразу промочила ноги.

У огней мечутся и стонут раненые, их лихорадочное состояние усиливается. Когда те трое проходят мимо, высокий человек с плотно закрытыми глазами подымается и докладывает:

— Засыпан, господин доктор, доброволец Лебеданц, студент Гейдельбергского университета, в настоящее время солдат. — Затем он вновь садится, прижимает руки к скале над головой, как бы поддерживая что-то, что грозило обвалом.

Они поднимаются вверх по вязкой тропинке, ведущей к батарее. Время от времени лейтенант зажигает карманный фонарь. Вот из мрака вынырнула фигура «указателя» — того самого убитого француза, который все еще стоймя стоит у дерева, пригвожденный к нему осколком снаряда. Бертину опять приходит в голову: надо предать его тело земле. Лейтенант возмущается: выдумали тоже! *

Немецкие снаряды, как большие ночные птицы, с клекотом пролетают над их головами; никто не знает, откуда они и куда летят. С сильно бьющимся сердцем Бертин думает о том, что лейтенант Шанц, по-видимому, убит, иначе гаубицы работали бы. Он называл это «давать концерт». Шум боя, усиливаясь с каждой минутой, раздается где-то впереди, в неопределенном направлении, пожалуй слева. Внезапно к нему примешивается огонь пехоты: это люди Кройзинга.

— В наших руках лес Кайет, — говорит лейтенант, — а также форты Во и Дамлу — так по крайней мере обстояло дело два часа назад. Вам известна зона обстрела? Как она расположена в отношении Дуомона?

— Неблагоприятно. Он господствует над всей местностью.

Когда они гуськом добираются до вершины, нащупывая путь палками, различая перед собой дорогу лишь па два-три шага, они явственно слышат артиллерийский бон, но ничего не видят. Из тумана вырисовывается фигура ефрейтора. Он тяжело дышит и весь дрожит от страха. Это отставший пехотинец одного из батальонов, которые находились в резерве и уже после обеда были вызваны для очистки окрестности Дуомона от вражеских ударных отрядов; при этом небольшая группа, крайняя на левом фланге, отстала от роты; затерянная в пустыне, где нет ничего, кроме испарений, ям и размытой земли, она борется с местностью, рискуя каждую минуту утонуть в какой-нибудь наполненной грязью воронке. Лейтенант Рогстро берет с собой отставших. Это бранденбуржцы из пятого запасного дивизиона. Вся группа, их еще четверо, неподвижно ждет, парализованная страхом; минуту спустя приближаются и они. Солдаты опасались, что эта пешеходная тропа приведет их прямо в пасть к французам. Теперь, успокоившись, они рысью бегут за офицером, как дети, которые хватаются за чужую мать, потеряв в лесу свою собственную.

По их мнению, во всей этой пустыне не осталось ни одной живой души. Французы чуть было не накрыли их: внезапно налетели сюда после этой бешеной пальбы, но были отбиты.

— Они тоже сыты по горло, — говорит один из четырех, совершенно изможденный и весь в грязи. — Тот, кто здесь будет ранен, утонет в грязи, будь то француз или немец.

Вице-фельдфебель из артиллеристов, который до сих пор внимательно прислушивался и присматривался, замечает со вздохом:

— Как мы доставим сюда наши орудия, наших бедных лошадей?

Лейтенант молча пожимает плечами и хмурит лоб. Видно, и он также обеспокоен судьбой лошадей своей батареи.

Внезапно с воем и треском начинает хлестать французская шрапнель. Слышен треск снарядов, но ни зги не видать. По-видимому, бьют по большой лощине.

Это у Кройзинга, тупо думает Бертин, но сейчас это уж неважно!

Наконец перед ним тенью встает нечто вроде расщепленного дерева, а может быть, это земляная стена или скала. Запыхавшись, Бертин говорит:

— Вот тут, направо, немного под гору. У них тут не было пи картечи, ни карабинов.

Оп устремляется вперед, пропадает из виду.

— Шанц, — кричит он, — лейтенант Шанц!

Кажется, из пустоты раздался стон. Или это эхо?

Семеро остальных, затаив дыхание, подходят к бывшей позиции батареи. Они освещают местность фонарями, поворачивая их вправо и влево; впереди белые прожекторы прорезают стену тумана.

Камни и земля в укрытии взлетели на воздух, с остатков деревьев свисают на дорогу обрывки проволоки. Кругом валяются изуродованные трупы. Тяжелое орудие номер четыре вместе с лафетом опрокинуто попавшим в него снарядом. Блиндаж артиллеристов, пробитый или разметанный, зияет трещинами, как сталактитовая пещера; у входа — застоявшаяся лужа крови. Ближайшее орудие как будто уцелело, но нет замка. Штабель боевых снарядов позади него разметало далеко вокруг — этот взрыв уничтожил второй окоп. Дождь снарядов свалил, должно быть, и две другие пушки. Орудие номер один с опущенным стволом напоминает зверя с перебитыми ногами.

— Тут, на батарее, были французы, — говорит ефрейтор, светя фонарем. Он приподнимает плоский стальной шлем.

— Ясно, — подтверждает, сохраняя самообладание, лейтенант фон Рогстро. Они натыкаются на лежащих на земле артиллеристов — двое вооружены лопатами, у одного в руках шомпол.

— Где наш проводник?

— Здесь, — отвечает вице-фельдфебель, освещая стоящего на коленях Бертина.

Возле Бертина — распростертое тело с пробитой, по-видимому простреленной — грудью; он в волнении щупает пульс человека, который правой рукой ухватился за пистолет, как за дубинку. Мягкие, светлые волосы еще как живые на ощупь, но глаза лейтенанта Шанца уже не видят. Бертин своим близоруким взглядом всматривается в знакомые черты.

— Уберите фонарь, — говорит он, — в этом пет нужды.

— Не каждому, — говорит лейтенант Рогстро, — суждено так ясно видеть свою собственную судьбу.

Бертин молчит, он закрывает мертвому глаза — осторожно, кончиками пальцев, словно боясь причинить ему страдание. Сердце его как бы рвется, без слов, без боли.

Видите вы какой-нибудь смысл в этом? Разве не все мы верили в одного небесного отца? думает он. А когда мы стали взрослыми, разве мы не надеялись на достойное приложение своих сил? И вот — финал. Во имя чего? Разве все не могло быть иначе? Он так любил жизнь!

С разных сторон доносятся стоны, из блиндажа неподалеку придушенный крик, из-под разбитого орудия вой.

— Моя нога! — кричит кто-то с верхнесилезским акцентом.

— Вся в крови вы раздавили мне кости!

Неподалеку один из тех, кого было приняли за убитого, обеими руками хватается за голову, спиной упирается в какое-то колесо. Он дает сбивчивые объяснения.

Его ударили прикладом по голове. Вдруг ворвались коричневые черти. Повидимому, они пришли, чтобы забрать своих убитых и раненых, но и до того в воздухе непрерывно свистели снаряды. Прежде всего досталось санитарам в блиндаже. Лейтенант отчаянно защищался до последней минуты, артиллерист получил удар в голову.

— А теперь вот он лежит тут, — говорит лейтенант фон Рогстро. — Предстоит недурная ночка.

Затем он приказывает снести в одно место убитых и помочь раненым, поскольку это будет возможно.

— Нам надо устраиваться здесь.

Бертин весь дрожит.

— Я полагаю, — медленно говорит он, — теперь мне пора возвращаться к своим.

Лейтенант смотрит на него.

— Чего вы, в самом деле, торчите среди землекопов? Сапер прав: вам следует откомандироваться, у нас вы могли бы выдвинуться.

— Я думаю, что добровольно больше никуда не буду проситься. Не следует лезть па рожон.

— Вы, оказывается, сильны и в библии? — говорит лейтенант с легким пренебрежением в голосе. — Ладно, ступайте, надеюсь, вы не заблудитесь.

Нерешительно, стараясь не потерять уважение молодого человека, Бертин пытается возражать.

— Жизнь нестроевых солдат отнюдь незавидна, — замечает он.

— Знаю, — говорит лейтенант, — но такие люди, как вы, должны принять па себя ответственность, а не теряться в массе.

Бертин думает, что он уже взял на себя большую ответственность, но второпях это трудно объяснить лейтенанту. Он хочет еще раз взглянуть на земляка Шанца, который лежит с черной дырой в груди, запрокинув, как во сне, светловолосую голову.