Между тем хиви уже волокли из строя двух пленных. Один, низенький дядька с широкими скулами, матерно орал на молодого паренька с ежиком рыжих волос. Дробот не сразу, но понял – скуластый попытался занять место рыжего прямо в строю, а хлопцу это, конечно же, не понравилось. Судя по реакции Лысянского и остальных полицаев, такие случаи уже не раз имели место. И наказание последовало наверняка стандартное: на работу в лес послали обоих.

Что давало Дроботу серьезную пищу для размышлений. Хотя вывод напрашивался самый простой: работа в лесу гарантирует какую-то кормежку, но в то же время означает нечто, близкое к смертному приговору.

– С этим ясно, – проговорил между тем Лысянский. – Желающие могилы копать сегодня будут?

Не дожидаясь специального приказа, из строя шагнул Васька Боровой, его примеру последовало сразу полтора десятка пленных. Дробот прикинул: вместе с теми, кому выпало отправляться в лес, и горсткой добровольцев получилась треть всех узников лагеря. Какая участь уготована остальным, он не имел представления. Но, вероятно, не самая завидная.

Здесь все приговорены, понял Роман. Кто к быстрой смерти. Кто – к медленной. И любая смерть страшна.

Когда пленным велели разойтись, могильщики, как назвал их про себя Дробот, сразу же сбились в отдельную кучку. Двадцать человек, отобранных для работы в лесу, построили в ряд и под конвоем вывели за ворота. Рыжий парнишка обернулся на ходу, бросая, как показалось Роману, прощальный взгляд на лагерный барак, но получил от полицая в кожаном пальто прикладом по спине, согнулся и покорно поплелся с остальными.

Пленные, оставшиеся не у дел, медленно разбрелись по лагерю. Дерябин, держа руки в карманах, подошел ближе чуть развалистой походкой, подражая городской шпане, с которой Роман всю сознательную жизнь сталкивался постоянно.

– Чего не вышел?

– Куда? – не понял Дробот.

– Добровольцем. Ванька вон, Синельников, не постеснялся. Наблюдал я тут его, пока мы плутали.

– И что высмотрел? – спросил Роман без особого любопытства, просто поняв – так или иначе избегать общения с Николаем здесь, в лагере, ему никак не удастся.

– Не высмотрел – послушал. Властью недоволен, в армию, говорит, его чуть не силой призвали. Бронь, вишь, была, потом сняли. В целом подозрительный элемент. Жаль, не успели выйти к нашим. Сдал бы врага… с тобой до пары.

Дробот глянул по сторонам. На них никто не обращал внимания.

– Слушай, старшой, – процедил он сквозь зубы, подойдя к Николаю вплотную. – Хотел бы я тебя, как говорили пацаны с нашей улицы, вломить, давно вломил бы. Может, накормили бы, кабы сдал чекиста и коммуниста. Ты партийный, кажись?

– Кандидат, – в тон ему ответил Дерябин.

– Ну, им, – Дробот кивнул в сторону караулки у лагерных ворот, – и особиста за глаза хватит. Если ты еще не понял… Тут нет уже ни старшего лейтенанта Дерябина, ни сержанта Дробота. Мы с тобой на одних нарах, в одном бараке, за одной колючкой. И охраняют нас одинаково. Жрать хотим тоже одинаково. Хочешь – будем вместе, пока живые. Не хочешь – отвянь, будешь сам по себе. Только не зли меня.

– А если разозлю? Вломишь? – Теперь на караулку кивнул Дерябин.

– Станем кусаться – их порадуем, – ответил Роман и, не желая продолжать пустой разговор, отошел в сторону, неспешно двинувшись к стене хлева. Там, под выступающим краем кровли, была узкая полоска сухой земли. Месить весеннюю грязь ему надоело, хотя Дробот и понимал: эта грязь, возможно, последнее, что ему предстоит видеть в жизни.

На полпути рядом с ним кто-то пристроился, легонько толкнул. Повернув голову, Роман увидел высокого худого пленного в такой же, как у него, телогрейке, галифе и войлочных ботах, к пяткам которых были крепко привязаны деревянные планки.

– Отойдем, – проговорил высокий, и Роман узнал голос – это он удержал от выхода из строя.

Подойдя к серой дощатой стене, высокий присел на корточки, опершись о нее боком. Дробот последовал его примеру, увидел протянутую руку, пожал ее.

– Кондаков. Семен.

– Рома… Дробот Роман.

– Я так гляжу, вы с тем вон ухарем чего-то делите…

– Мы просто из одного батальона. Он у меня консервы воровал.

– Вот шакал… Смешно, – Кондаков сплюнул под ноги, прокашлялся. – Слушай сюда. Я тут третью неделю гужуюсь. Летчик я, сбитый, возвращался с задания, дальше ясно? – Роман кивнул. – Кое-что в здешних раскладах скумекал. Хотя больше неясного, тут странно как-то все… Ты главное запомни, Рома: кто в лес на работу не пошел – дольше на день-два прожил. А в лагере, как ты понял, и это – за счастье.

– Что там такое?

– Черт его знает. Когда меня только сюда определили, люди туда вызывались по незнанию разве. Вообще-то оттуда не возвращаются. Только на подводах.

– На подводах?

– Думаешь, барахло, что на нас с тобой – оно с кого? А могилы мы здесь кому роем? Туда, в лес, нашего брата примерно раз в десять дней волокут. Могут без всякой переклички, только, похоже, нравится такая игра фрицам. Да и хиви не против, развлекаются… Там как в страшной сказке, Рома: сидит какой-то страшный зверь, жертв требует.

– Что-то я не пойму, Семен.

– Я сам не до всего еще дошел. Но мыслю так: в лесу немцы чего-то строят. Когда одна партия рабов выдыхается, их там же, на месте, шлепают. А делается это, по всему, для того, чтобы никто из них не вернулся сюда и не начал ничего ляпать.

– Куда это уйдет? Проще всех сразу в расход…

– Это ты так запросто себя приговорил. У фрицев, как я мыслю, на сей счет другие планы. И на весь этот лагерь – другие виды, свои какие-то. Но в лесу они строят что-то секретное, тут к бабке не ходи. Я разведчик, Рома, пускай и воздушный. Сколько раз такие вот всякие объекты высматривали с воздуха… Между прочим, такое у меня в этот раз было задание.

– В смысле?

– Проверить сведения, есть ли в указанном квадрате какое-то строительство.

– Проверил?

– Не успел. Сбили на подступах. Видать, охраняется.

Дробот задумчиво потер подбородок.

– Зачем ты мне это все рассказал?

– А Бог меня знает, Рома… Стоял за тобой, ты дернулся, я остановил. Теперь вот просвещаю.

– И многих ты так просветил?

– Я людей чувствую, Дробот.

– Ну, и чего почувствовал?

Кондаков оглянулся, снова сплюнул под ноги серую слюну.

– Когда ноги отсюда сделаем, будет что нашим рассказать. Я это место на карте с ходу найду и обозначу. Да и ты, похоже, не затушуешься.

Теперь огляделся Дробот, проговорил негромко:

– А что, отсюда можно бежать?

– Задумки есть кой-какие, – кивнул Кондаков. – И способ имеется. Только сработает один раз. И то для двоих. Самое большее – для троих. Потому и тихарюсь до поры, здесь не всякому доверять можно.

– Почему?

– Жить хотят. Мы с тобой тоже хотим, Рома. Но если кто сильнее нас захочет, за кусок хлеба с салом побег сдадут на раз.

– Мне ты почему поверил?

– А кто сказал, что я тебе до конца верю?

И на губах Кондакова заиграла хитрая жесткая улыбка.

Ходом операции командир отряда Игорь Родимцев остался доволен.

Действуя четко по утвержденному плану, отряд блокировал село Зарядье, оставив на окраинах засады. Основные силы ударили по зданию полиции. Разведка донесла, что местные полицаи предпочитают держаться своего куста. Редко кто ночует по своим хатам, разве какой рискнет загулять с любовницей, оставшись у нее. Эти дома также были известны заранее, потому даже одиночные попытки сопротивления удалось подавить в зародыше.

Трупы полицаев лежали там, где их настигли пули. Многие успели одеться лишь наполовину. Кто-то запрыгнул в штаны, оставшись в нижней рубахе, кто-то наоборот – схватил верхнюю одежду и даже натянул сапоги, оставшись при этом в белеющих в темноте кальсонах.

Полицейских расстреливали на месте, со стороны это напоминало настоящую бойню, но такое сравнение Родимцеву даже нравилось: за то время, что его отряд действовал в здешних краях, о нем и его бойцах пошла слава, как о не знающих пощады. Полицаев, которые в панике пытались сдаться, капитан Родимцев приказывал отводить в сторону. И когда комиссар Иващенко вместе с двумя партизанами приволокли, наконец, старосту, буквально выцарапанного из подпола, где он до половины зарылся в конфискованную картошку, командир приказал повесить его на глазах у местных жителей и пленных полицейских.