Люди, одетые кто во что успел, полукольцом сгрудились на небольшой площади перед зданием сельсовета, в котором теперь сидел староста и располагался полицейский куст. Сюда сбежались почти все жители. А кто не собирался, надеясь пересидеть дома и этот ужас, тех партизаны по личному приказу Родимцева чуть не силой, в отдельных случаях угрожая оружием, вывели в ночь.
Казнь свершилась в тишине. Шум поднялся, лишь когда прозвучал приказ ставить к стенке уцелевших полицаев. Их осталось четверо, они кричали наперебой, каждый свое, и в криках смешались угрозы, мат, мольбы о пощаде, клятвы искупить вину, проклятия в адрес советской власти и партии. В ответ люди, также перекрикивая друг друга, припоминали предателям все обиды, нанесенные за последнее время. От такого человеческого гама у Родимцева на короткое время разболелась голова, и закончить все это можно и нужно было только одним способом.
Подозвав к себе начштаба Фомина, командир отдал короткий приказ, и уже через несколько минут рядом с ним стояла женщина, одетая, в отличие от большинства сельчан, не наспех, даже в такой момент выделяясь аккуратностью и какой-то крестьянской основательностью во всем, что делала и говорила. На вид ей было за тридцать, длинные светлые волосы падали на плечи, их прикрывал теплый шерстяной платок.
– Давай, узнавай, Татьяна, – Родимцев кивнул на четверку. – Мне их анкетные данные без надобности, дерьма-то…
Женщина подошла ближе, кто-то из партизан для удобства подсуетился с фонариком, желто-белый луч уперся в лицо первого слева. Татьяна не успела ничего сказать – где-то рядом вновь застрочил автоматный хор. Встрепенулись и люди, но Фомин сделал успокаивающий жест, объяснил командиру.
– Начальника полиции, похоже, нашли. Разведчики лично занимаются. Огрызается, сволочь.
– Долго искали, – Родимцев приблизил к глазам руку с часами на запястье. – Никак в землю зарылся, крот поганый?
– Ни в участке, ни дома его не было. Узнавали, где искать, – начальник штаба ограничился этим объяснением. – Сейчас возьмут, Савченко лично занимается.
Командир кивнул, то ли соглашаясь с Фоминым, то ли каким-то другим своим мыслям, и снова перевел взгляд на Татьяну:
– Так что тут у нас?
Женщина шагнула к полицаю, закрывавшемуся от света фонаря, схватила за кисть руки, резко рванула вниз.
– Убери! Страшно, гнида? Морду прячешь? – Она обернулась к командиру. – Завгородний, Иван Иванович. Счетоводом работал, проворовался. Теперь вот к немцам пошел как обиженный советской властью.
– Пиши, Фомин, – распорядился Родимцев.
– Не надо бумагу марать, – остановила его Татьяна, вытащила из кармана полупальто, перешитого из старой серой шинели, сложенный вдвое лист, протянула командиру. – Вот, тут все двенадцать, голубчики. Этот тоже есть, подчеркивайте нужное.
– Есть такой Завгородний, – сверился со списком Фомин.
– Сучка ты, – бросил полицай, стоявший следующим.
– Григорук Игнат Петрович, – вновь обернувшись, сказала женщина. – Дезертир, его местная, тетка Надежда, у себя в погребе прятала. Сын у нее в армии, вот и подумала, что и ему так же кто-то поможет. А этому надоело в погребе сидеть. Сам же, скотина, тетку Надежду расстрелял, доказывал новым хозяевам свою преданность.
– Расстрелял-то за что?
– Прятала красноармейца. Значит, может помогать партизанам.
Стихшие было выстрелы грянули вновь.
– Долго возятся, – поморщился Родимцев. – У него там что, крепость неприступная? Ладно, Зимина, кто тут у нас дальше…
– Авдеев Матвей Николаевич. Он нездешний, отец из раскулаченных.
– Кончай комедию, командир! – выкрикнул тот, кого назвали Авдеевым. – Руби под корень, краснопузый! Батю в Сибири сгноили, младшего брата – в тюрьме! Последний я из Авдеевых, так что валяй, не жалей! Сталин ваш тоже подохнет, на том свете с ним встретимся!
Командир промолчал. Казалось, сейчас его занимал бой, идущий неподалеку, на соседней улице. Пока же Татьяна Зимина опознала последнего из четверки.
– Дидковский, Петр Иванович. Тоже не наш, в Бахмаче на станции работал. Лично ходил с немцами по дворам, когда те брали девчат, чтобы гнать в Германию на работу. Одна мать дочку спрятала, так этот гад жынку избил сильно, три ребра сломал.
– Все понятно, – Родимцев кашлянул, взял у Фомина список. – Фиксируй, начштаба, потом приказом оформишь, – он снова прокашлялся, заговорил громче, стараясь перекричать пальбу. – Мною, командиром отдельного партизанского отряда «Смерть врагу!», капитаном Народного комиссариата внутренних дел Родимцевым Игорем Ильичом, установлено: граждане, – тут он на миг замялся, – бывшие граждане Завгородний Иван Иванович, Григорук Игнат Петрович, Авдеев Матвей Николаевич и Дидковский Петр Иванович перешли на сторону врага и поступили на службу в полицейский куст села Зарядье. Всецело став предателями своего народа, они участвовали в истязаниях и убийствах советских граждан, содействовали угону их на работы в фашистскую Германию, занимались грабежом населения. А также выдавали партизан и всех честных граждан, кто вставал на праведную борьбу с фашистским зверьем, – пока командир говорил, его плечи распрямились, грудь чуть выдалась вперед, натягивая ремни портупеи. – На основании сказанного выше данной мне властью приказываю: полицейских, немецких пособников и врагов народа Завгороднего, Григорука, Авдеева и Дидковского как предателей расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно. Последнего слова преступникам не предоставлять. Давайте.
Закончив, командир отступил чуть в сторону. Сразу же щелкнули затворы. Из всех четверых приговоренных только Авдеев успел выкрикнуть: «Смерть Сталину!» – остальные приняли приговор молча и рухнули на землю под градом очередей одновременно, словно по команде. Зимина быстро отвернулась, остальные же люди молча смотрели на казнь. Лишь когда прекратили стрелять, какой-то мужчина из толпы подал голос:
– Вы пошумели и ушли. А они вернутся.
– Верно, – поддержал его женский голос. – Немцы село пожгут!
– Вас мало жгли? – резко спросил командир.
И словно в ответ небо озарил сполох – загорелась хата, которую вот уже минут пятнадцать пытался взять штурмом взвод разведчиков, где засел начальник полиции.
Выстрелы уже стихли.
Но истошный надрывный крик не прекращался, звенел в ушах, отдавался в головах. И казалось – этот дикий вопль издает не женщина, даже не человек, а насмерть перепуганное животное, которое видит смерть, готово к ней, но умереть хочет быстро, не так жутко, как уготовила живому существу судьба.
Кричали в доме, объятом пламенем. Его сполохи терзали мартовскую ночь, превращая темноту в яркие алые клочья, и никто не надеялся, что мелкий дождик, который решили напоследок посеять небеса, сможет хоть как-то обуздать беспощадный всепоглощающий пожар. Отрядные разведчики, опустив оружие, завороженно смотрели на огненные языки, начинавшие лизать крышу. Сбив на затылок пилотку, командир взвода разведчиков Павел Шалыгин сказал подошедшему командиру, обращаясь совсем уж не по уставу, по-свойски, словно сообщал о мелкой житейской неприятности:
– Слышь, Ильич, это не мы. Они оттудова, изнутри, сами запалились.
– Чего она орет-то, раз сами?
– Так не хочет живьем гореть, не Жанна д’Арк. А выходить тоже боится.
– Сгорит, – проговорил подоспевший Фомин. – Так и будем стоять?
Родимцев пожал плечами. Затем обернулся, взглянув на подтянувшихся людей. Сюда пришли не все, большая часть сразу разбрелась по хатам, и командир понимал: кто-то уже сегодня соберет нехитрый скарб и потянется в лес, вполне резонно опасаясь прихода карателей. Правда, в сыром мартовском лесу беглецам долго не продержаться. Конечно, если не наткнутся на какой-нибудь другой отряд, перед бойцами которого не стоят такие задачи, которые руководство поставило ему, капитану Родимцеву. Отыскав среди подошедших Татьяну Зимину, окликнул ее. Та приблизилась, морщась от звуков несмолкающего пронзительного крика, спросила:
