«Что он такое говорит? Зачем это? Как некстати!» — думала Анна Львовна, оглядываясь на соседей, лица которых быстро менялись на ее глазах.

В дверях произошло движение, это возвращались в зал курильщики, толпившиеся на крыльце.

— Мы готовились встретить мороз лицом к лицу, — продолжал Сергей Николаевич. — Но мороз ударил нам в спину. В зимние месяцы аварий было больше, чем в прошлом году, технология хромала, подземный ремонт запаздывал; мастера превратились в толкачей, в снабженцев, они потеряли контроль над людьми и засыпали на ходу. Я видел, как мастер Шеин бегал по цехам, улаживая мелкие хозяйственные дела. Он ночей не спал, а буровая работала без мастера целые смены. Да он здесь, Степан Нилович, он вам расскажет.

— Расскажи, Степан! — крикнули из зала.

Шум усилился, в задних рядах несколько голосов заспорили и заговорили разом.

— Он вам расскажет, — повторил Стамов и дотронулся рукой до горла, показывая, что не может кричать.

— А я только вот о чем... Руководство треста думает, как прожить сегодня, а завтрашний день застает его врасплох. Так живут бедняки, но у нас щедрые пласты, новые механизмы, и к ним приставлены умелые люди. Не распылять, а направлять их усилия — вот чему должны научиться командиры.

Анна Львовна испытывала сложное чувство: неприязни к Стамову, невольного согласия с тем, что он говорил, и желания, чтобы кто-нибудь вышел и доказал, что он ошибается. Первая мысль ее: «Как несправедливо! Как некстати!» — сменилась новой: «Нет, все-таки правда. Но кто же виноват в этом? Ведь есть же причины...» И она перечисляла в уме эти причины: заносы, неполадки с транспортом, отсутствие материалов. Ни одна из них ничего не объясняла, а только подтверждала то, что говорил Стамов.

Она наблюдала Григория, стараясь угадать, как он поведет себя и что намерен ответить. Он спокойно слушал, изредка кивая головой, и слегка улыбался, как бы давая понять, что все сказанное для него не ново и он даже рад, что его товарищ высказался так откровенно. Но Анна Львовна не верила его спокойствию, оно казалось ей неестественным.

«И зачем он улыбается и делает вид, будто ничего не произошло? — думала она с досадой. — Зачем он изображает спокойствие, когда ему тяжело и неприятно? И как он в такую минуту может думать о том, чтобы изображать что-то? Нет, будь я на его месте, я бы сказала...»

И она искала, что бы можно было возразить Стамову, и ничего не могла придумать. Только когда Стамов отошел от стола и с шумом спрыгнул в зал, она скрепя сердце докончила свою мысль: «Да, он прав, и я согласна с ним и ничего не могу возразить».

Рядом с Емчиновым за столом сидел секретарь парткома Гусейнов. Он слушал, не улыбаясь, ни одним движением не одобряя Стамова, но по его лицу было видно, что он не пропускает ни одного слова. Потом он поднялся, опираясь о стол концами согнутых пальцев, и сказал неторопливо и раздельно:

— Давайте поговорим начистоту, товарищи, для этого и собрались.

Он еще оглядывал зал прищуренными от яркого света рампы глазами, а по проходу уже шел мастер Шеин неслышным валким шагом, на ходу запахивая ватную спецовку.

Анна Львовна перестала мысленно возражать Стамову. Она вспомнила: несколько дней назад на площадке глинозавода не хватило строительных материалов. Эти материалы на складе были, но предназначались они для вышечных бригад. Анна Львовна приуныла. Десятник вертелся вокруг нее, подмигивал и таинственно шептал: «Ты сходи-ка сама, тебе дадут. Даду-у-ут, посмотришь. Дело верное, сходи, говорю!» Анна Львовна понимала, на что намекает десятник. Она колебалась. Но рабочие бесцельно бродили по площадке, она ловила на себе их угрюмые, раздраженные взгляды и чувствовала, что они сердятся на нее за вынужденный простой. Она пошла на склад и попросила выручить ее из затруднения. Начальник склада был очень любезен. Он принес Анне Львовне стул, без умолку говорил и неестественно напряженно улыбался. Пока гвозди и цемент укладывали на грузовики, прибежал бригадир вышечной бригады с двумя рабочими. «Зачем гвозди выдаешь? — кричали они. — Это же целевые, за нами записаны!» Начальник склада перестал любезно улыбаться. Он сутулился, прятал глаза и грубо кричал: «Не мешай работать! Надо выдавать, вот и выдаем. Выходи за ворота!» Так эти люди ничего и не добились. Они стояли у ворот и смотрели вслед уходящему грузовику. «Против блата, видно, не попрешь, — говорили они, косясь на Анну Львовну, — У кого блат, тот и рад...»

Бригадир вышечников сидел сейчас в одном ряду с Анной Львовной, и она боялась встретиться с ним глазами, боялась напомнить о себе и злилась на себя за эти мысли. Праздничного настроения ее как не бывало.

Шофер включил радио. Из густой чащи шорохов и тресков вырвался звонкий женский голос и залился музыкальным хохотом. Певица пела речитативом о том, как ее любит старый герцог. Скрипки вторили ей тонко и весело, как будто хотели похвастаться, что и их любит герцог, а грузные, неповоротливые литавры завистливо вздыхали. Поминутно пение прерывалось трескучим грохотом, напоминавшим взрывы аммонала на глиняных карьерах. Это искрили автоматы ближних буровых. Внезапно оборвалась жемчужная цепочка фонарей, и тьма, плотная, как дым, надвинулась со всех сторон и прильнула к окнам. Емчинов смотрел в окно, резко насвистывал и притоптывал каблуком в такт музыке. По его раскрасневшимся щекам, сдвинутому кепи и небрежно распахнутому пальто можно было подумать, что ему весело и вольно возвращаться домой под музыку. Но Аня посмотрела на него озабоченно и, наконец, подчиняясь безошибочному инстинкту, свойственному близким, коснулась его руки.

— Ну, хватит, — сказала она строго. — Ничего особенного ведь и не было.

— Чтой-то? — живо обернулся Григорий, обрывая свист. — Ах, ты про давешнее! Вздор, конечно. На чужой роток не накинешь платок. Обыкновенная история, скучная и старая, как мир. Ничего мы такого не совершили, о чем бы стоило упоминать, никого не удивили и не обрадовали. Мы серы и незаметны, но самолюбие у нас — ого! Хотим заставить о себе говорить, хотим быть оригинальными, да и баста, люди план выполнили, радуются. Вот тут-то мы и выскочим и станем утверждать, что все их усилия напрасны и сами они никуда не годятся. Разумеется, наше вмешательство совсем не кстати. Люди удивлены, сбиты с толку, ошарашены. Но этого-то нам и надо. Что же, помилуйте, — никто ничего не заметил, а мы вот разглядели и вам, дуракам, докладываем...

Такая злоба была в сдержанном тихом голосе Григория, в его улыбке и пристукивании каблука, которым он машинально отбивал такт веселой музыки, что Анна Львовна опустила глаза. Сердце ее сильно забилось. Как всегда перед тем, как взорваться, ощутила она холод в груди, точно бы от предчувствия беды, и вместе с тем безразличие к тому, что должно произойти.

— Значит, ты не согласен с тем, что он говорил? — спросила она в недоумении, разводя руками. — Тогда почему же ты молчал?

Но Григорий словно не слышал ее.

— Смолоду человек незлобив и добродушен, потому что богат. Он и изобретатель, и мысли у него разные оригинальные, и девушки от него без ума. Но вот стукнуло ему тридцать — и тут оказывается, что все свое богатство он растерял. Изобретения не пошли, девушки повыходили замуж, — не удалась жизнь. А человек все еще мечтает об известности, высоких постах или, на худой конец, хоть о персональном ЗИСе с музыкой. Ничего такого он не имеет, да и не достоин иметь. Но уж, конечно, в этом виноват весь мир — и в первую очередь окружающие. Старая песня!

— Тогда почему же ты молчал и делал вот так?.. — Анна Львовна закивала головой и кисло улыбнулась, передразнивая Григория. — Если он такой, если он пустозвон и склочник, а ты прав?

— Тс-с. Ну, что ты кричишь! — перебил Григорий, пугливо озираясь на шофера. — С тобой положительно невозможно говорить. Прикажешь вступать с ним в пререкания, что ли? Чтобы он потом ходил в мучениках, а мне пришили зажим самокритики? Знаем!

— И ты все это сообразил, пока слушал его? Как ты предусмотрителен!