Подышав на окоченевшие пальцы, он взялся за телефонную трубку. Но связаться с буровой Шеина ему не удалось. Что-то булькало и трещало в трубке: были ли то грозовые разряды или искаженный человеческий голос, понять было невозможно.
Начальник склада подошел и сообщил шепотом, что управляющий трестом осматривал склад самолично, остался недоволен помещением и приказал ремонтировать немедленно.
— Они ждут кого-то из Москвы, наркома, что ли, или председателя какого. Вот и подметают, чистоту наводят.
«Ты ворвался и нагрубил мне, — казалось, говорило его расстроенное лицо, — но теперь ты видишь, что я здесь совсем ни при чем».
Мимо них бегали кладовщики, тащили ватники, сапоги, рукавицы. Стамову сделалось стыдно за свою резкость. Начальник склада представился ему обиженным, неспособным к отпору, а сам он — грубым, хриплоголосым, несправедливым. Он сказал только: «Исполнение проверю» — и вышел на улицу.
Начинало темнеть. В воздухе порхали снежинки, едва заметные в сумерках, и было похоже, что не падают они на землю, а летят вверх, к небу. Но вот вспыхнули автомобильные фары, затрубил ветер и помчалась навстречу метелица. Казалось, белогривые звери бесятся в лучах фар, норовят прыгнуть под колеса и, не долетев, рассыпаются ледяной пылью.
В зеркальце, укрепленном на передней раме, Стамов увидел свое отражение — обветренное красно-сизое лицо, заросшее черной щетиной. «Хорош, нечего сказать! Повсюду на промыслах попадаются сейчас такие лица — утомленные, небритые, пыльные. Люди говорят — им некогда побриться, ссылаются на ударившие морозы. Как будто никто и не ждал морозов в это время года. Как будто и не готовились к зиме, не потели на собраниях, не расклеивали приказов. Нет, приказов написано много. Но если внимательно прочесть эти приказы...»
Стамов повернул баранку руля. Ветер загудел с другой стороны, и уже не звери, а гибкие белые змейки поползли по шоссе.
«...На складе, например, нет вентиляции, штукатурка обвалилась по углам и на потолке слезится сырость. В стенгазете кладовщики писали стишки: «Охрана труда, загляни сюда...» Газета провисела в коридоре всю осень, пока ее не сорвало сквозняком. Осенью можно легко провести ремонт, не прекращая работы склада. Но Емчинов приказал ремонтировать в мороз. В тресте уже несколько дней поговаривают о предстоящем приезде наркома. Но если спросить Емчинова, почему закрыт склад в мороз, в непогоду, в горячее время, он бы, вероятно, ответил: «Не соблюдены санитарные условия...»
Особенно возмутительна эта история с Петиным. Теперь в Рамбекове говорят, что Петин ввел в заблуждение работников треста. «Авантюра» — говорит Шутков, а за ним повторяют и другие. Все помнят только одно: авария причинила большие убытки».
Но Сергей Николаевич помнит еще кое-что.
...Совещание в кабинете управляющего. Белоголовый парень остужает ладонями пылающие уши. Он одурел от успеха, похвал и всеобщего внимания. Он похож на человека, внезапно, незаметно для себя попавшего в беду. То, что он предлагает, может принести большую пользу или большой вред, — это зависит уже не от него, а скорее от тех, которые собрались здесь в кабинете. Все они дружески улыбаются парню, хвалят его напропалую и обещают помочь. Они прямо-таки соревнуются друг с другом в похвалах и обещаниях. Среди них — лаборантка, желтолицая, подтянутая и злая. Она, должно быть, недолюбливает Петина и втайне завидует ему. «Зимой нефть вязкая, — говорит она не без злорадства. — Вы забыли о зиме». Но, сама того не подозревая, она одна помогает Петину. Другие смотрят на нее укоризненно, словно она сделала бестактность. Всем нравится белоголовый парень, они находят его предложение смелым, неожиданным, остроумным и потому не прочь пошуметь, поспорить, надавать обещаний. Но наступили морозы, и о нем забыли. У каждого свои неполадки и тревоги. Каждый озабочен прежде всего своей ответственностью и не чувствует себя ответственным за участок другого. Вот почему произошла эта авария, как и многие другие аварии и простои на промыслах. Вот почему закрыт склад в мороз, в непогоду, в горячее время...
Переднее стекло залепило снегом. Осталось только блестящее, чистое полукружие, протертое стрелкой. Сквозь него виднелось шоссе, засыпанное крупой и исполосованное следами шин. На чистое полукружие садились снежинки, шевелились, таяли и сметались в сторону поворотом стрелки. Сергей Николаевич закрывает глаза. На мгновение пропадают полосатое шоссе, падающие телеграфные столбы и снежные змейки. Перед его взором возникает давно забытый пейзаж: облупленная каланча водокачки, окруженная метелками тополей, склоненных в одну сторону ветром; вереницы ободранных товарных вагонов, штабеля дров с краю насыпи, все такое близкое и яркое до мельчайших деталей, как бывает только в детстве; в поленнице попадаются такие славные березовые кругляши — белые, омытые дождем, словно крытые лаком. А забор возле водокачки потемнел, набух от дождя, и его хочется поковырять ножичком. На заборе огромная надпись дегтем: «Вошь угрожает социализму. Кипятите белье. Не толпитесь на перроне. Избегайте рукопожатий». Рядом нарисован диковинный зверь размером с курицу, колченогий, брюхатый, свирепый на вид. Сережка рассматривает зверя, старается вспомнить надпись; он заранее прячет руки за спину, чтобы как-нибудь не нарушить нового правила. Он подавлен сознанием своей ответственности и скорее умрет, чем коснется чужой руки...
Толчок на ухабе. Сергей Николаевич вздрагивает, открывает глаза. На чистое полукружие стекла бесшумно садятся снежинки.
Мало ли что было в детстве. Недавно он сам сидел на совещании, слушал Петина, а когда грянули морозы, забыл о нем, как и другие. Наедине с собой он возмущается тем, как поступили с Петиным, но на людях молчит. Не так-то просто защищать опороченное дело. Нет, уж какой он боец! Лучше думать о другом. Предстоит еще скверная бессонная ночь в степи, на ветру. Но сейчас за рулем он отдыхает. «Да ну их к черту... давай о другом...»
Глухо гудит мотор на подъеме. Каштанный бугор. Ноздреватая каменная глыба на завороте. За глыбой обрыв...
«Поди сюда, — зовет Сергей Николаевич, — скорее, пока я еще не доехал, и мы одни. Повтори, что ты мне сказала. Повтори, не бойся, мы одни.
— Вот мы и встретились, Большой Сережка. Помнишь, как ты тащил меня на руках через болото? Забыл?
— Нет, я ничего не забыл. Я вспоминаю об этом всякий раз, когда проезжаю здесь. А проезжаю я часто и все больше ночью. Зимой у меня мало спокойных ночей. Видишь, что делается в районе? Видишь, закрыли склад в мороз, в непогоду, в горячее время...
— Не надо говорить о делах.
— Хорошо, я не буду. Я сказал, что часто думаю о тебе. Это правда. Я сочинял письма к тебе, очень длинные, но ни одно из них не было написано. Ведь это все только выглядело просто, а на самом деле было не просто. Да, да, говорю тебе это, пока мы одни, пока я один. Только не придвигайся близко, а то я перестану управлять и мы полетим ко всем чертям с этой кручи. Знаешь, однажды ночью я ехал на переправу к острову и задремал за рулем. Мне приснилось, что навстречу автомобилю, прямо под колеса, прыгает маленький человечек. Во сне я круто свернул и затормозил машину. Передние колеса прошли в двух шагах от глубокого котлована. Об этом я тоже хотел написать тебе. Еще я хотел написать, что наше болото осушили, что по склонам Каштанного бугра уже бурят и по левую сторону от бугра тоже бурят. Хотел рассказать о чернорабочем Шеине, который стал мастером, необыкновенным мастером; как он, Шеин, ездил в Москву и виделся с товарищем Сталиным. Я хотел рассказать тебе о своей жизни (все это ведь и есть моя жизнь). Но ты приехала, и я ничего не сумел тебе рассказать... Такой уж я уродился, нескладный, — неудачная конструкция, одним словом... Ну, а теперь прощай, мне надо выходить».
У разъезда Стамов остановил машину. Ветер распахнул дверцу, толкнул его в грудь мягкими лапами. Вокруг текла густая желтоватая мгла, пронизанная искрами света. Сквозь нее просвечивали зыбкими золотыми пятнами огни буровой. Стамов зашагал в ту сторону, и скоро из мглы показался черный остов вышки, заслеженный помост и на нем — неподвижные фигуры рабочих. Они смотрели на Стамова молча, пока он выходил на свет. Сергей Николаевич понял, что перед ним насмерть усталые, раздраженные люди, ищущие, на ком бы излить свое раздражение. Под их молчаливыми взглядами он прошел по скрипящему снегу и откинул воротник тулупа.
