С лица Шеина давно уже слетело выражение добродушия, с каким он гонял суслика по кустам. Он нетерпеливо теребил тесемки шапки и поглядывал на Стамова, как бы спрашивая: «Да понимаешь ли ты, чего я хочу?.. Понимаешь ли ты, что я ничего не имею против тебя, ни против кого другого, а только мне трудно, и я полюблю каждого, кто мне поможет, и возненавижу, кто будет мешать?»

— Ты поговори с Емчиновым, — сказал Сергей Николаевич, поглядывая в ту сторону, где остался управляющий. — Говори с ним начистоту, как со мной говорил. Это, Степан, хороший парень, боевой. Это такой человек...

Сергей Николаевич находился в том размягченном состоянии, когда хочется хвалить людей, особенно близких, и когда их недостатки забываются, а помнится только все самое хорошее. Неделю назад они встретились с Емчиновым в тресте; обнялись и долго трясли друг другу руки, приговаривая ничего не значащие, но взволнованные слова, вроде: «Ну, как ты?.. Да ничего... старый дружище...» Потом пошли воспоминания, в которых каждый перебивал другого и с удовольствием говорил сам. И, как водится, вспоминали только самое хорошее.

Видел Сергей Николаевич и Аню, но с ней вышло иначе. Она как-то совсем не обрадовалась ему, говорила мало и ни о чем не вспоминала и на прощание сказала церемонно: «Милости просим, заходи, будем рады», так что он тут же порешил не заходить к ней. Зато к Григорию он чувствовал благодарную нежность, и ему казалось, то Григорий тотчас поймет мастера Шеина, как понимал он сам.

— Потолкуй с ним по душам, — повторил он, — говорю тебе, это чудесный парень.

— Сейчас видно хорошего человека, — поддакнул Шеин. — Пойдем, они дожидаются.

Емчинов стоял на помосте и, нагнувшись, соскабливал щепкой глину с сапог. Увидев мастера, он выпрямился и сказал:

— Замечательный почин. Надо собрать слет стахановцев и наладить обмен опытом. Я думаю, у вас есть и неполадки. Давай побеседуем без обиняков, по-рабочему.

— Степан Нилович говорит, что трубы с базы присылают негодные, — сказал Стамов, покашливая. — И вообще, Гриша, обрати ты внимание на работу цехов. Нельзя загружать мастера мелкой хозяйственной суетой. А они загружают. Вот он говорит...

Емчинов вынул записную книжку и, поставив ногу на штабель труб, приготовился записывать. Мимо пронеслась с пронзительным чириканьем стая воробьев и закружилась над сухим кустом, в котором спрятался суслик. Мастер проводил их глазами. Воробьи взмыли и полетели в степь.

— Я так скажу, — решительно отрубил вдруг мастер, — пока бурение не будет организовано как единый процесс, до тех пор стахановская проходка останется рекордом. Работа бригады зависит от тех нерях, что сидят на трубной базе да в цехах. Мы уничтожили суету на буровой, изобрели приспособления, научились считать се-кун-ды! А у нас крадут целые часы!

Утвердительно кивая головой, Емчинов зорко вглядывался в собеседника. Маленький, рябоватый, одетый в ватный пиджак, со складным метром, торчащим из кармана, он походил на расторопного сезонника — плотника или землекопа. Из всего, что говорил этот человек, Емчинов понял одно: Шеин хочет, чтобы его рекорды стали обычной нормой для всех бурильщиков, а значит — перестали быть исключительной заслугой его, Шеина. Выходило, что Шеин из знаменитости хотел превратиться в обыкновенного человека. Может быть, за этим скрывалась какая-нибудь другая цель? Может быть, Шеин добивается контроля над цехами? Или он хочет выжить начальника трубной базы? Пока это оставалось неясным. Не следует торопиться и обещать Шеину поддержку, но и ссориться со знатным бурильщиком тоже не с руки.

— Что же, кое-кого придется потревожить, — сказал он неопределенно. — Если понадобится, пойдем и на это. Но на первых порах я хотел бы привлечь тебя к работе в тресте. Люди нужны до зарезу — свежие, умелые люди. Сегодня в семь совещание начальников групп. Я думаю, ты сможешь подъехать?

Откинувшись на спинку сиденья, Григорий Романович проследил глазами крупную каплю, скатившуюся по стеклу. Накрапывал дождь. Стамов вертел руль, нажимал педали и молчал. Внезапно он обернулся:

— Это та самая сопка, помнишь?

Мотор глухо гудел, одолевая подъем. На завороте шоссе — ноздреватая каменная глыба. За глыбой - обрыв.

— Название мудреное, — сказал Емчинов.

— Каштанный бугор.

— Помню, помню. — Емчинов оглядел дорогу повеселевшими глазами. — Места знакомые, я, брат, в любви объяснялся тут.

— Жене?

— Ей!

— А я собирал камешки.

Оба рассмеялись хитровато, точно вспомнили о чем-то смешном и стыдном, о чем не хотели говорить вслух. Емчинов погладил товарища по коленке и сказал задумчиво:

— Смешно вспомнить, какими были. Мне кажется, главное, что отличало нас тогда, — ощущение богатства. Что-то все ожидалось впереди, и не жалко было ни времени, ни сил, и завтрашний день обещал больше, чем сегодняшний. Это не молодость, нет (я уже тогда был не так молод), это — школьная скамья и ожидание того, что должна дать специальность, в которой все ново и таинственно. Не думали мы, что это море, в которое нам хотелось поскорее броситься, такое неглубокое, что можно передвигаться по нему, не умея плавать.

Емчинов говорил тихо, с таким видом, который давал понять, что он рад возможности поговорить со своим человеком и позволяет себе говорить так, как ни за что не говорил бы с чужим.

— Ну, а ты доволен?

Сергей Николаевич пожал плечами. Проехали мимо ручья, который огибал сопку. Ручей по осени обмелел, только кое-где между камнями блестела вода, а камни были серые от наносов. Русло ручья змеилось по степи серой высохшей лентой.

— Я работаю, как вол, как двужильный черт, — сказал Емчинов. — И я не люблю отдыхать. Во время отдыха я чувствую себя обмелевшим, как эта речка. Я теперь радуюсь каждому прошедшему дню не потому, что жду следующего, а потому, что этот день прошел удачно.

— Ну, брось, — простодушно удивился Стамов и посмотрел на товарища недоверчиво: Григорий вовсе не выглядел утомленным. Он оживился и ласково улыбался Стамову.

— Уверяю тебя, так живем мы все, ответственные, — сказал он. — И если ты будешь доказывать, что живешь иначе, я не поверю. В главке я руководил отделом, а теперь у меня на руках целый район. Отвечаю за вас, чертей, и скажу прямо — привык к административной работе, к ответственности и не могу жить без этого. Но иногда одолевает хандра. Наш брат, хозяйственник, до того поглощен заботами текущего дня, что не замечает, как он проходит. Это даже хороший признак, если день прошел незаметно: значит, не было неприятностей, ха-ха! Точно кто сотрет его с доски тряпкой, и на его месте возникает новое число, месяц, год. Отошедшие дни не вспоминаются; заботы, наполнявшие их, потеряли значение, будущие дни не существуют, раз мы их не знаем (да и не хотим знать). Остается сегодняшний день. Мы все — как отрывные календари, ей-богу...

— Перестань, ну тебя к черту! — перебил Стамов. Он поводил плечами, точно от холода, и в глазах его было недоумение.

— Ты, друг, в бараках живал когда-нибудь? Нет? А я жил здесь в Рамбекове и помню. Летом с потолка капал асфальт, а зимой сквозь щели наметало пыль. По утрам она хрустела на зубах, как сахар. Сам я уже давно живу в каркасном доме, но, когда в прошлом году мы вербовали рабочих, я в дым разругался со строителями из-за жилищ. Я до республиканского прокурора дошел. И не потому, что я такой хороший, а просто — я помню бараки. Вот тебе и «отошедшие дни»! — говорил Сергей Николаевич, улыбаясь, видимо очень довольный своим ответом.

— Не митингуй, — засмеялся Емчинов, — угодишь в канаву!

Он помолчал, сделал строгое лицо и добавил:

— Разумеется, все это я говорил в личном плане, а не общественном.

Промелькнули насосы-качалки, кивающие коромыслами наподобие гигантских журавлей. Простучал под колесами деревянный мостик. Взвился пестрый шлагбаум. На путях мотался зеленый хвост уходящего поезда; над ним повис смоляной султан дыма, колеблемый ветром. За путями высилось здание треста «Рамбеконефть», прокопченное дымом паровозов, с ржавой крышей и железными флюгерами.