Из эскимосских охотников постепенно вырастает целое племя.

Отправленное три года спустя, в 1997-м, письмо показывает, что ситуация в России немного улучшилась. Черное подводное течение все еще проходит подо всем, что касается Толиной личной жизни. Но в нем попадаются и островки радости, когда Толя говорит о единственном своем сыне:

«Юрка (десятилетний) учится и тому, и сему. И учится хорошо. Но его поведение, по словам Столбуна, не такое хорошее. Не знаю, что обо всем этом и думать. В том числе и потому, что он уступчивый во всем и не конфликтует, когда я его «воспитываю». И я не вижу в его «грехах» ничего такого, особенно когда вспоминаю собственное детство. Вообще, это же целая педагогическая поэма».

Толя побывал в Финляндии и доволен своей поездкой: «Еще раз огромное спасибо. Твое письмо было трогательным и дружески доброжелательным. Оно пробудило во мне некоторый оптимизм. Которого во мне не слишком много. Хотя психологи утверждают, что жить так, в таком душевном состоянии, неправильно. Я верю им, но ничего с собой поделать не могу. Пока! Но пытаюсь. И тебе удается помочь мне. Спасибо также за книгу. Эдуард очень доволен и гордится тем, что публикация его произведений продолжается в Финляндии. Что действительно хорошее дело».

Это показывало и то, что Эдуарда публиковали не только в конъюнктуре Финляндия — Советский Союз, как многих российских писателей. Он был и тогда отрезан и отделен от этого канона.

В двухтомном фолианте под названием «История переводной литературы на финском языке» (Suomennoskirjallisuuden historia) 1–2 (SKS, 2007) под редакцией Х. К. Рийконена и др. это сжато изложено в статье Пяйви Хейккиля-Халттунен: «Недосягаемым классиком современной русской детской литературы является Эдуард Успенский, которого Мартти Анхава начал переводить на финский для издательства «Отава» в 1970-е годы».

Толя возвращается к делам Эдуарда. Наш вождь для нас обоих все более знаком, и, тем не менее, по-прежнему любим. Его благополучие — это и наше благополучие! Вперед, к поставленным Эдуардом целям. В кои-то веки мы на марше:

«В России Эдуард публикуется теперь много и многими издательствами. Его книги продаются уже почти в каждом книжном магазине. И не только продаются, но и покупаются. Издатели выпрашивают у него новое, делают заказы. А он их теперь пытается активно выполнять. Помнишь, как трудно было с публикацией раньше?»

Письмо продолжается:

«21 декабря в Санкт-Петербурге в его самом престижном концертном зале будет проводиться большой праздничный вечер в честь Эдуарда [в канун 60-летия]. Разве не именно мы его однажды планировали? И я не знаю, радоваться всему этому или нет? Я всегда боюсь, если что-то идет хорошо. Потому что после этого хорошего всегда приходит что-то плохое. У меня лично всегда бывало так. И бывает — к сожалению!»

Затем Толя, оптимистический пессимист, переходит на меня:

«Как у тебя здоровье? Настроение у тебя, судя по твоим письмам, довольно бодрое. Придется ли тебе оперироваться? И если да, то когда? (В апреле 1998 г. я обзавелся титановым бедром.) Ведь может быть, что все еще уладится… Мы, русские, обычно полагаемся на авось. Именно так люди и сейчас живут в нашей стране. Плачут и мечтают о лучшем. И чем больше плохого, тем больше надежды. Но мало кто что-нибудь делает, чтобы изменить настоящее. Вот так и живем».

Толя рассказывает о находящемся в Рузском районе доме, который Эдуард строил дважды (русский обычай осуществлять контроль работы и качества). В подвальном этаже дома, или, правильнее сказать, «в подполье» в духе Достоевского, находилось тогда Толино царство или так называемый бункер. И там Толя долгое время жил и работал. Он также с увлечением описывает нашего друга «доктора Чехова», как тот тоже участвовал в работах по восстановлению старой Волковской церкви — на такое даже у Базылева нашлось лишнее время. Одни исцеляют верой, другие скальпелем и делами:

«Он у рабочих лучший друг и все делает своими руками. Молодец! В его сердце крепкая вера в человеческую душу. Хоть и материалист, как врач-хирург. А вот тебе…»

Под конец Толя опять переходит к размышлениям о России. Стране, которая постоянно оказывается загадкой для всех, особенно для ее собственных граждан:

«Наша страна живет очень странно. Я узнаю все больше и больше фактов о том, каким образом накапливались и накапливаются те огромные состояния, которыми теперь владеют наши новые русские. Но нет ни единого факта, который бы подтверждал, что эти состояния нажиты трудом или какой-нибудь промышленной деятельностью. Все нажито грабежами и обманами, внешне легальными. Старые законы сильно поменялись, а новые с явным лукавством составляли так, чтобы они давали возможность накапливать все большие суммы денег. Это очень странно и не может привести страну ни к чему хорошему. Не правда ли?»

У Эдуарда тоже были свои мысли по этому поводу. В феврале 2000 года у него брали интервью для спецвыпуска «Новой газеты» «Субботник». Он отвечал так: «Как разбогатеть в России? Нужно поймать одного олигарха и продать его другому».

Писать о живом человеке труднее, чем об ушедшем в мир иной — мертвые не возражают, они не меняются. Меняются только исследователи, а с ними и выводы, даже если материал и остается приблизительно одинаковым. Поскольку Эдуард и сам по-прежнему скачет куда хочет, то и все остальное пребывает в том же состоянии подвижности. За Эдуарда как-то особенно трудно порой ухватиться, уж такой он быстрый, думаю я. Или же трудность (и медлительность) во мне самом.

О большинстве наших встреч я помню лучше всего нечто иное, чем слова и мысли. Их я, правда, записываю, писем хватает, сообщения по электронной почте и интервью сохранились. Но разве сам человек, в конечном счете, в них? Для меня ближе другие проявления жизни человека: выражения лица и жесты; оптимистичная печальность Эдуарда. А также все находящееся вокруг человека — как пейзажи, так и атмосфера, прежде всего они.

Я опять ясно его вижу. Ээту сидит за столом в Ситарле с чашкой чая и смотрит куда-то вдаль. Он здесь — и все же не здесь. Речи могут быть веселыми, но во взгляде и облике есть и что-то тоскливое, даже унылое. Это я особенно помню. Как и тусклый туман на улице, клонящуюся траву, извилистый дым из трубы бани; одинокую лисицу на окраине поля, дикий запах болота. Их я помню тоже. И эти мои воспоминания будут оставаться со мной, наверное, пока я и сам жив.

Пейзажи сохраняются в воспоминаниях почти неизменными. Но с жизнями людей обстоит немного иначе, опять-таки с течением времени. С годами многое меняется. Эдуард успел вступить в третий свой брак — после Риммы и Лены.

Московскому крылу пришлось привыкнуть и к лавированиям моей жизни: я тоже женился вновь. Москва это одобрила, а семья одобрила Москву. Сначала мы съездили туда летом 2004-го вдвоем, затем два года спустя втроем, на этот раз с семилетней дочерью. Я-то уже ко всему привык, но семья смотрела и удивлялась. И набиралась впечатлений. Видели большой московский цирк, как сам цирк, так и подобную ему городскую суматоху. Все было по меньшей мере эффектно и презентабельно, в том числе и эта все размножающаяся туфта, или китч, венец которого — состряпанная Зурабом Церетели в память Петра Великого безумная статуя, почти стометровое парусное судно, на палубе которого воздвигнут второй памятник: великий муж, словно спустившийся с неба Гермес, посланник богов. Когда есть деньги, но нет вкуса, получается кошмарный результат, должно быть, отвечающий чаяниями заказчика, мэра Лужкова.

Иначе бы его, наверное, не реализовали.

Но Москва — это и другое, город, который не постичь, если там не побываешь, эта «столица мира», говоря гордыми Толиными словами. Кавардак и транспортный хаос, полный какофонии и Чайковского, хотя и еле-еле уловимого между нагромождениями звуков: чистого Прокофьева или трогательной рахманиновской прозрачности. Сталинские высотки, современные черные и сверкающие стеклом жуткие бизнес-центры и идиллические деревенские общины во внутренних двориках старых многоэтажек сосуществуют там, и как будто бы мирно. Как и торчащие во дворе внедорожники и скрепленные посылочной бечевкой старушки «Лады» — «Жигули». Неужели по ним можно соскучиться?