Эрно успел сначала сходить за провиантом и вызвал смятение своими оригинальными остротами, просто-напросто напугал пожилую продавщицу. Но Антти спас положение, пожурил Эрно по-отечески, взял того за ухо и вывел сначала раскаивающегося, но затем бахвалящегося и — ах! — такого обаятельного трепача на улицу покурить на ступеньках. Это помогло, пиво раздобыли. Больше напитков Эдуарда интересовал, однако, весь остальной товар, что был виден на магазинных полках. Ассортимент маленькой сельской лавочки очевидным образом превышал предложение московских магазинов.

И ни о чем тогда особо не оставалось вообще размышлять, жизнь и утро опять заулыбались, когда «Вольво» тронулся в путь. Курс взяли на Хямеэнлинну и дом Эрно на улице Рахкойланкату. Что было с пассажирами, когда Антти поставил в машине играть скрипичный концерт Сибелиуса, который в то время всегда стоял у него в кассетнике!

Машина летела вперед, Сибелиус играл, мы слушали. Даже Эдуард показался вдруг счастливым. Листва пылала изжелта-зелеными и красноватыми красками, дивно золотой была осень, а в воздухе витало бабье лето, потому что солнце сильно грело в выцветшей синеве неба. Русскому бабьему лету соответствует финское intiaanikesa (индейское лето). Хотя если русские слова перевести на финский буквально, intiaanikesa превратится в ammankesa — последнее цветение перед увяданием и смертью. А тем не менее, тем не менее так красиво!

Эдуард слушал с закрытыми глазами, смотрел куда-то в окно. Он любил классическую музыку и с удовольствием приобретал ее в Финляндии: не только Сибелиуса, но и Телеманна, Вивальди, Альбинони. Эдуард слушал и слушал.

На улице Рахкойланкату опять попарились, прежде чем взять курс на Хельсинки.

Хороша была эта сауна. Разок туда подсел к нам с Эдуардом в компаньоны Арво Аалто, муж сестры Эрно, а когда Эдуард выяснил, что Аалто работает генеральным секретарем коммунистической партии, он не поверил. Коммунистический босс не мог сидеть в сауне с обычными мужиками! Но финский босс мог. Господа-товарищи беседовали при моем посредничестве о делах, о которых в Советском Союзе нельзя было говорить вслух.

А затем мы, уже в вечерней темноте, тронулись в Хельсинки. Этот вечер в сауне и поездку на машине Эдуард до сих пор помнит. Невероятно, но правда: вождь рабочих был в Финляндии совершенно обычным, откровенным, сознающим реальность человеком из народа.

То, что в Финляндии было новым и даже пугающим, начало становиться для Эдуарда даже слишком знакомым. Неожиданное стало ожидаемым, Ээту знал, как обычно поступают в тех или иных ситуациях и что произойдет затем. На первых порах самое важное было пройти все пункты списка покупок и пожеланий, а когда их проходили и поездка была закончена, меня вознаграждали фразой: «Хорошо работали!» Но с началом перестройки, с постепенным освобождением страны и, наконец, с падением коммунизма акценты сместились уже в другом направлении. Ничего особенного не нужно было тащить с собой. Достать можно в Москве, были бы деньги. Все уже можно было купить, и качество постепенно становилось таким же — западным. Цены, правда, ускользали из рук бедных, но это была одна из радостей рыночной экономики. Бедность в России стала реальней, даже трагичней прежнего. А для многих в конце концов почти фатальной. Тем не менее большая часть россиян увидела в переменах хоть какую-то надежду. Узкая прослойка среднего класса росла и богатела на глазах. Можно было уже мечтать, ибо могло ведь случиться, что какая-то мечта хоть через много лет сбудется.

Перемены происходили и в другом направлении. Каждый год раз, или два, или три, или даже четыре, я приезжал в Москву (а оттуда часто и еще дальше, вплоть до Сибири и Кавказа) повстречаться с Эдуардом и привык к определенным процедурам. К тому, как проходят пограничные и таможенные досмотры, как заполняются декларации, в каком порядке они подаются. Нужно было приготовиться к длинным очередям, приучить себя к медлительности, не испытывать фрустрацию из-за бесполезного ожидания. Вдруг в 1990-х гг. наступило время, когда пересекать границу можно было, по-видимому, как угодно. На таможенные формальности не обращали внимания, штампы не ставили. Давай проваливай и по-быстрому — жестом руки показывал усталый и равнодушный служащий в аэропорту Шереметьево. И приходилось проваливать, хотя старый, одержимый безопасностью фрик во мне плакал из-за недостающего штампа А как я попаду с границы обратно домой, штампа-то нет?.. Только разгорающаяся война в Чечне, ситуация в Ираке и террористические акты возвратили порядок и дисциплину.

Если старый советский менталитет и обосновался опять на российских государственных границах, то другое, вызывающее большую ностальгию уже не вернется. Я уже скоро забуду вкус чая, который заварен в воде, вскипяченной на углях в поезде. Как же я по нему тоскую, стоит ему опять вспомниться. Однажды запечатленные в памяти картины сохраняются.

Распад Советского Союза положил конец и культуре чая. Его уже не импортируют из Грузии (или даже из дружественной Индии) и не заваривают в заварных чайниках, из которых крепкий чай наливали на дно стакана, а затем из самовара доливали кипятком: вдруг повсюду стало полным-полно одноразовых пакетиков «Липтон», в которых бумагу и ниточку пускали плавать в горячей воде. Боже мой! Но Бог не придет на помощь. Если в России хочешь получить настоящий и заваренный чай, то и его как бы предложат. Но когда присмотришься к заварному чайнику, становится ясно, что используются все те же пакетики «Липтон»; они просто спрятаны внутри чайника.

Обман, хотя и маленький, говорит о перемене, исчезновении одного действительно давнего обычая — культуры чая, имевшей многовековые традиции. Но все развивается, и, возможно, даже культура чая вернется. Ведь традиции нынче опять в большом почете. Нет такого произведения русской классики, в котором бы не ставили самовар и не чаевничали. И это касалось всей России, от самых богатых до самых бедных. В повести Чехова «Мужики» Кирьяк, несчастное, жалкое существо, приходит домой совершенно пьяный, сначала бьет с размаху жену Марью и только потом замечает и приветствует гостей. Прекращает избиение, молится перед иконой, очевидно, чтобы сразу получить прощение за свой грех. Затем Кирьяк открывает «свои пьяные, красные глаза» и словно приходит в себя, когда говорит себе, что видит по-прежнему все тех же приехавших из Москвы своего брата с семьей. У них Кирьяк просит прощения за свое поведение — как бы для проформы.

И что же Кирьяк после этого делает?

«Он опустился на скамью около самовара и стал пить чай, громко хлебая из блюдечка, при общем молчании… Выпил чашек десять, потом склонился на скамью и захрапел».

Порой казалось, что вся нация действовала и двигалась вперед силой одного лишь чая (и буханки) — ну и, конечно, соленого огурца и водки, этой в свое время в лучших своих проявлениях такой мягкой «маленькой воды», что буквально значит это слово по-русски.

Это чаепитие уже из мира минувшего, но все остальное, изображенное Чеховым, к сожалению, все еще до сих пор правда. О художественном вымысле речь не идет. Алкоголь царит. А культуру кофе в России так и не успели насадить. Жалкий кофе из кофейника, который в советские времена варили для туристов, или его потомок — быстрорастворимый кофе сейчас, правда, уже ушли в прошлое. Стоячие бары и столовые превратились в недешевые заведения с подачей латте и капучино, не отличающиеся от остальной Европы. Да и более значительные переживания былых времен сменили цвета и кулисы.

ГУМ на Красной площади, это кишащее сотнями тысяч людей торговое место, стародавний чудо-универмаг, перестал быть прежним живым самим собой и превратился в заполненный модными товарами вялый шопинг-центр, дорогой даже для западного туриста, но не для местного нувориша. Цены заоблачные, они зачастую указываются в долларах, хотя оплачиваются рублями.

«Долой новых русских!» — ловлю я себя на бормотании (уж что пробормотал, то пробормотал). Опять сеются семена революции. Если по коридорам-улицам ГУМа раньше было почти невозможно продвигаться, теперь турист может свободно бродить даже по верхним площадкам, гулким от пустоты. И в маленьких кафе при желании сразу отыщется место. Причина выясняется, когда приносят счет.