В дальнейшем наша переписка вращается вокруг Стасика и попугайного самочувствия, хотя Стас и не являлся центральным вопросом в превратностях нашей дружбы. Но и о нем много писалось и говорилось. Эдуард хотел, разочаровавшись в Стасике, отделаться от него, и я интуитивно почувствовал, что птице придется, как будто «временно», сменить квартиру. Не сейчас, но, возможно, скоро, очень скоро. Подготавливалась почва, меня начали осторожно обрабатывать. Мне это не нравилось, но я верил, что моя собственная воля победит, особенно в этом деле. К голосу владельца акций в акционерных компаниях положено прислушиваться.

Помимо попугайных проблем, мы рассказывали друг другу разные новости. Как идут дела в брачных и прочих союзах, как жизнь человеческая. Временами хорошо, временами плохо. Много говорили мы и о наших собственных работах. Работа в жизни человека — фактор, определяющий почти все, хотя многие этого не замечают. Но писатель — обязательно. Если писатель вдобавок ко всему прочему свободен, является «художником и фрилансером» (этакий перл финской терминологии налогообложения), вопрос о работе для него всех важнее.

Мне довелось узнать обе стороны процесса рождения книги, и хорошо, что так. В начале 1987-го моя двадцатилетняя карьера в издательстве «Отава» наконец завершилась. Мне было сорок три года. Моему решению предшествовало долгое обдумывание. Либо я просижу в издательстве всю оставшуюся жизнь, а писать буду в свободное время, как и до того, либо же буду писать в качестве своей работы, а в возможное свободное время буду заниматься другим. Решение было нелегким, но будущее казалось именно в тот момент светлым. Шел период подъема, экономика Финляндии казалась стабильной и с писательской точки зрения. Эрно был вольным писателем, Антти был вольным, почему бы и мне не стать таковым?

— Прыгай в свободу, — всегда говорил Эрно в завершение наших утренних молебнов.

Я прыгнул. Пустился вдыхать милые ветры свободы и в кои-то веки опять полюбил все, что я делаю. Я сразу похудел на десяток кило, когда с моих плеч рухнуло бремя «Отавы». И некоторое время я даже был счастлив. Хотя я, не говоря уж о других умных людях, видел глубину надвигающейся экономической депрессии еще тогда, когда сидел на работе по найму. Но как вольный писатель, я увидел и испытал ее приближение сразу, особенно на протяжении пары следующих лет, хотя период подъема еще продолжался, самый длинный, какой до сих пор видывали в Финляндии. Тем не менее не все шло так, как должно было.

Финляндская система грантов, в которую я, к своему счастью, попал, все же обеспечивала мне основные средства к существованию, но в Советском Союзе не было и такой. Или была, но она работала по-другому, и ее выстраивали не для таких, как Эдуард. Благонадежные коммунисты распределяли почти все льготы и привилегии между собой. О реальной работе, тем более о ее выполнении, тут вопрос не стоял, их работа означала своего рода пожизненную стипендию, если остаешься лояльным… Рот на собрании открывать было не нужно, только притащись на место. Но у Эдуарда доступа в круг этих привилегированных не было, ведь он считался опасным для партии элементом, которому нужно было оказывать сопротивление. Эдуарду приходилось жить своим пером и даром речи.

К этому он, правда, уже привык. Но теперь ситуация в семье изменилась, и Эдуард был вынужден пуще прежнего стараться подтвердить свою материальную состоятельность. 15 декабря 1983 года Эдуард написал мне об этом очень просто — вот так: «Ханну, я женился на Лене. Вот и все, прощай, свобода, все станет иным. (Таким, как было)». То есть таким, как тогда, когда он состоял в браке с Риммой; ведь развод с Риммой вступил в силу лишь незадолго до этого.

Ситуация изменилась и в том отношении, что Лена (Елена) оставила свою учительскую работу и сосредоточилась на уходе сначала за Эдуардом, а потом и за приемными дочерьми. На удочерении остановились, потому что своих детей не было. Свету (Светлану) и Иру (Ирину) взяли осенью 1991 года из детского дома. Девочки были близнецы, хотя и не идентичные (не однояйцевые), и совсем маленькие и слабенькие, отмеченные болезнями, потому что их мать была тяжелой алкоголичкой. В детском доме они лежали, казалось, почти безжизненно; Эдуард предполагает, что дети были накачаны лекарствами, чтобы не плакали.

Жена Столбуна Валентина Павловна (сама врач) осмотрела девочек и сказала, что при хорошем уходе они вырастут нормальными детьми: «Берите». Так и произошло. Лена ухаживала за ними все время, и могу сказать, что и Эдуард полюбил девочек. Хотя Эдуард с Леной находились тогда в постоянном безденежье (фактическим кормильцем семьи был Эдуард), ради детей делали все возможное. Когда Эдуард в начале 2000-х годов развелся с Леной, самая большая забота касалась не домов, не говоря уж о другом имуществе и его разделе — это все была житейская, мирская суета, — а того, что Лена не давала ему видеться с девочками. Бывшая жена знала, что ударит больнее.

Но тогда предвидеть этого было невозможно. Девочек только что взяли в семью. Пару лет спустя Толя приехал в Финляндию один и привез небольшую записку от Эдика: «Все мы ждем тебя. Деревни и города, театры и Чиж и две собаки Астра и Кора. Я уж не говорю о Лене и двух двухлетних обезьянках Свете и Ире.

Они спрашивают: «А где дядя Ханну? Или вы придумали этого финна? Он что, такой же персонаж, как дедушка Ау, дон Кихот, д’Артаньян?»

Ханну, здесь все идет как всегда. Дом еще не достроили, но деньги уже пропали. Да что с того. Как сказала одна бизнесменша, побывав здесь: «Странно. Деревня нищая, а людям наплевать, живут себе да еще хорохорятся…»

Новый союз, по всей видимости, предвещал совершенно новые времена и для Стасика, потому что я понял: Эдуард что-то замышляет. «Стасик пакует чемоданы», — зловеще-пророчески добавил он в конце письма. Вскоре я получил дополнительную информацию о его планах: мой попугай переедет к новой теще. Разве не для этого существуют тещи? Я протестовал, но слабо, потому что понял — Стасика выселят в любом случае. Уж лучше теща, чем зоопарк. И я-таки согласился, поскольку был добрым, хорошим человеком, этаким «нашим консулом в Финляндии», как однажды написал Ээту в минуту нежности.

И попугаю было неплохо. Как ни странно, Стасику на новом месте понравилось. На попечении тещи он стал ласковее. Самец, он терпел самок, в том числе человеческих. А все самцы (мужчины) были для него ничего не подозревающими конкурентами, их Стасик клевал или щипал. Эдуарду он чуть не искромсал все ухо, и не один раз, а два.

Я, таким образом, и по передвижениям моего попугая мог судить о том, что происходило в России. Новый брак оказался, по всей видимости, более прочным, если сравнивать с судьбой попугая. По крайней мере, на какое-то время.

На попечении тещи Стасик даже научился говорить, что, со своей стороны, заставило Ээту снова заинтересоваться им. Замаячило возвращение Стасика домой.

Добывание средств к существованию действительно отнимало у Эдуарда немало сил, в своих письмах он много говорит о работе. Деньги, похоже, по-прежнему поступали с телевидения, с пьес, с фильмов, со всего того, что в писательском труде все же наконец стало второстепенным. Эдуард закончил несколько новых детских книг и временами преисполнялся надежд на их издание. Одной из новых рукописей была повесть «25 профессий Маши Филипенко» (на финский не переводилась), другой — «Меховой интернат», она публиковалась в переводе на финский в 1990-е годы в петрозаводском журнале Punalippu («Красное знамя») с продолжением из номера в номер (перевод Уллы-Лийсы Хейно). Третьей была серия про Колобка: «Колобок идет по следу» — название первого перевода на финский книг из этого цикла. История «Про Веру и Анфису» (которая была обезьяной) появилась четвертой. Это произведение тоже не переводилось, как и замечательный сборник, для которого Успенский собрал детские страшилки, — «Красная рука» (1993). Уже одно название пробуждает воображение.