«Смятение мое, сметение…» Смятение мое, сметение Всего того, чем я жила. Морозы белые с метелями, Мои напрасные дела. Моя условная услада Тем, что усталой не слыла. Вот и доделала, что надо. А что, и вспомнить не смогла. И ничего не знаю кроме, Что, зиму новую кляня, Уже замерзли окна в доме, В единственном, где ждут меня. «Что ты глазами серыми мглисто…» Что ты глазами серыми мглисто Смотришь, как на подследственную? А мне и цветисто, и голосисто По давней веселой наследственности… И я отвечаю глазами раскосыми, Что мне это все не важно, Ведь мне за теми большими откосами Важно прослыть отважной. Мне важно снег приложить к виску, Чтоб голова не шумела. Ведь я не зря на своем веку Делала, что хотела. «Взоры твои любопытны, но благостны…» Взоры твои любопытны, но благостны. Что же, смотри. Русские церкви снаружи радостны, Мрачны внутри. Ты это знать по крови обязан. Знаешь — гляди! Ты еще верой чужою не связан. Всё впереди. «Единоверие. Единовластие. Единокровие…» Единоверие. Единовластие. Единокровие. Книгу закрыла и отложила, Сдвинула брови я. Чуть повела плечьми, Сбросила тяготы. Вспомнила красные, Спелые ягоды. Мох на болоте. Вздох о заботе Духа и плоти. Красные ягоды, Вязкие соки. Самые краткие, Крайние сроки. Губы запачканы. Руки замараны. Встало густое, Гудящее марево Мох на болоте. Вздох о заботе. «Ах, быть, ах, слыть, казаться дурой…» Ах, быть, ах, слыть, казаться дурой. Молчать на эти: — Почему? — Накрою ноги волчьей шкурой, Роман зачитанный возьму. И, словно вновь перелистаю Судьбу неладную свою, Просчеты все пересчитаю И жизнь легко перекрою. «А нашим семьям не до нас…» А нашим семьям не до нас. И вот, едва кивнув друг другу, Мы прогибаем прочный наст И вновь пускаемся по кругу. И сильный снег идет, не тая. И сладко сонно повторять: — Ах, дорогой, приобретая, Мы всё сумели потерять. Но снова любим, снова дружим, И липнет жизнь сама к рукам, Не открывая нам, что кружим По концентрическим кругам. Мой монастырь Мой монастырь весь на чужих уставах, Весь на чужих запретах и заставах, Но в том беда, что синяя река К монастырю немыслимо близка. Но в том беда, что, слабое созданье, Я так люблю опасное желанье Загадывать и строгий знать ответ — Не для монашек светит синий свет. И обливаться светлыми слезами, Узнав, что люди с синими глазами, Не ведая, кто я и как зовут, Лишь по другую сторону живут. «Ручьи глубоки, реки же бездонны…» Ручьи глубоки, реки же бездонны, И родина отселе не видна. Мы беглые чалдоны, мы чалдоны, И в этом наша внешняя вина, И вешняя поблажка даровая, И горевая наша благодать, Чтобы, глаза ночами закрывая, Уж ни о чем доступном не гадать. Чтоб, принимая дорогую долю, Не спрашивая больше о цене, Нам удалось повеселиться вволю От давнего величья в стороне. «Написано мною на ленте…» Написано мною на ленте, На черной, в те черные дни,— Сибирский святой Иннокентий, От новой любви сохрани! Прошу, коль в твоей это власти, Простив мне былые долги, От новой напрасной напасти, От новой беды сбереги! Веди под холодное знамя В моей одинокой ночи! …Но гаснет неверное пламя Отвергнутой, жалкой свечи. «Сядем. Выпьем стакан до донышка…» Сядем. Выпьем стакан до донышка И любую красу полоним. Погляди на меня, чалдонушка, Зауральским взглядом своим. Погляди на меня раскосыми, Умоляю тебя, погляди! Я ступаю ногами босыми, И большие снега впереди. Сердцу снова дано удариться, Вздрогнуть сердцу дано под рукой. Ты пойми — не боюсь я стариться, Я боюсь остаться такой… |
