Чарли молчал. Просто стоял и смотрел в окно. Я тоже молчал. Это была не моя идея. Это Чарли хотел со мной поговорить и предложил подняться ко мне. Вот мы поднялись, и что теперь? Ему надо — пусть он и начинает.

Но нет. Он упорно молчал. Видимо, предполагалось, что я пойму все без слов. Но, наверное, я непонятливый.

— И чего? — спросил я, уже начав волноваться.

Не оборачиваясь ко мне, по-прежнему глядя в окно, Чарли сказал:

— Я думаю, Томми, нам больше не нужно встречаться. Я хотел возразить, но не смог выдавить из себя ни слова.

— Так будет лучше для Финна.

13. Сволочь

Эта глава называется «Сволочь», потому что это было первое слово, которое я произнес, когда вышел из ступора после убийственного заявления Чарли.

«Ну ты и сволочь», — выдохнул я, опускаясь на кровать. И ведь действительно сволочь. Разве так можно?! За что меня так?! Да, теперь я все понял. Пока мы с Финном сидели на кухне в благотворной целительной тишине и мне казалось, что все хорошо, Чарли собирался с духом, чтобы сказать мне... вот это. Значит, мне не показалось. Он действительно вернулся на кухню пришибленный и виноватый. Потому что он знал, что сейчас он поступит со мной — да, опять это слово — как последняя сволочь.

Но не будем отвлекаться.

— Прости меня, Томми.

— Нет, не надо просить прощения. Ты заботишься о своем сыне. Я тебя понимаю. — Я себя чувствовал героиней какого-нибудь черно-белого фильма сороковых годов — великомученицей от любви, которую бросил женатый возлюбленный. Они стоят на перроне, и он говорит ей, что между ними все кончено, и она стойко держит удар и говорит, что она все понимает, и соглашается: «Да, так будет лучше для всех», — а потом горько рыдает в купе первого класса, всю дорогу до дома где-то там, в тихой английской провинции. Но я, разумеется, не такой героический персонаж. Меня хватило всего лишь на пару секунд, а потом я взорвался:

— Что значит «так будет лучше для Финна»?! Ты не хочешь, чтобы мы с Финном общались?! По-твоему, я на него плохо влияю?! Да, Чарли? Ты считаешь, что твоему сыну не надо общаться с такими, как я?! А то вдруг я испорчу ребенка, да?! Научу его плохому?! Блин. Какой же ты все-таки лицемер. Тебе самому не противно?

Ну и денек! Давайте все по порядку: полная безысходность, обморок, нечаянная радость и ликование по поводу; старые раны, открывшиеся по-новой, страдания ребенка, вновь обретенный покой, и вот теперь, в довершение всех радостей, меня бросил любовник. И что дальше? Землетрясение? Кэледониан-роуд разрушена в результате оползней? Так. Мне, кажется, надо выпить. Но вряд ли получится в ближайшее время, потому что, похоже, мы здесь зависнем надолго. Чарли уже обернулся ко мне, весь красный от злости. Вполне очевидно, мое яростное выступление его задело, и сейчас что-то будет. Хотя с чего бы он так завелся? Это он меня бросил! (Или, проще сказать, послал.) Он — меня! Меня никто никогда не бросал. Ни разу в жизни. То есть иной раз случалось, что по прошествии нескольких лет люди как-то не очень горели желанием возобновить оборвавшееся знакомство, хотя я и делал такие попытки, но чтобы вот так — никогда.

И вдруг Чарли как заорет. На меня в жизни так не кричали. Он орет на меня благим матом, и в глазах у него стоят слезы, а вены на лбу и на шее вздулись, как у взбесившегося коня, и он надвигается на меня — но не как взбешенный конь, а как разъяренное человеческое существо, страшное в гневе и очень даже способное на оскорбление действием, — и я испугался. По-настоящему испугался.

Как будто я восьмилетний ребенок. Да, маленький мальчик. Такой же, как Финн. Как будто я рассердил взрослых. Хотя и не понял, в чем именно провинился.

— Томми, я тебя очень прошу, заткнись. И послушай меня, хорошо? Хотя бы раз в жизни заткнись и послушай. Думаешь, мне легко?! Думаешь, мне этого хочется?! Думаешь, мне хочется сказать Финну, да, ты был прав, ты все время был прав, и Томми действительно с нами не будет?! Неужели ты не понимаешь?! Финн тебя обожает, и если мы разойдемся, ему будет плохо. А я не хочу, чтобы ему было плохо. Блин, ему уже плохо. Ты сам видел, как он огорчился, когда узнал, что ты уезжаешь на две недели. Ты что, не видишь?! Он тебя любит! Ему очень больно, и мне тоже больно. За него, за себя. Потому что... Потому что я тоже тебя люблю. Да, Томми. Да. Я люблю тебя. Я очень хочу, чтобы ты был моим, чтобы твой член был моим, пусть даже отчасти. И не надо так на меня смотреть. Я знаю, что этого не будет. Я все понимаю и не буду тебя доставать своей страстной любовью. Поэтому я и решил, что нам надо расстаться. Так действительно будет лучше для Финна. Потому что я чувствую себя мудаком. Собственно, я и есть полный мудак. Сегодня я допустил, чтобы мой сын расстроился из-за тебя, потому что мне тоже хотелось узнать. Да, мне хотелось узнать, что ты чувствуешь ко мне. Понимаешь?! И мне противно, противно от самого себя. Получается, я использую собственного ребенка, чтобы тебя спровоцировать, чтобы ты хоть как-то себя проявил. Ведь мы с тобой не общаемся по-настоящему, мы все время хохмим и прикалываемся. Мы ни разу не говорили о самом главном. И мне от этого очень плохо. Потому что я ничего не знаю. Не знаю, как ты ко мне относишься. И мне неприятно, что я использую для своих целей Финна. Но самое главное... самое главное...

Чарли уже не владеет собой. Он весь трясется; глаза совершенно безумные. Если бы мне не было так страшно, я бы всерьез испугался, что его сейчас хватит удар. Может быть, мне поэтому и страшно? Ведь мне действительно не все равно, что с ним будет. И он сейчас замолчал вовсе не потому, что не смог подобрать нужных слов. Просто он плачет, и захлебывается слезами, и не может вздохнуть, и жадно ловит ртом воздух. Совсем как Финн, когда он плакал сегодня на кухне.

— ...самое главное, меня убивает сама мысль о том, что когда-нибудь тебя не будет рядом. Потому что мне надо знать, что ты всегда будешь рядом. Ты не волнуйся. Я ничего от тебя не прошу. Не посягаю на твою свободу, не предъявляю каких-то прав собственности, не пытаюсь владеть тобой безраздельно. Просто мне хочется быть уверенным, что ты останешься с нами, со мной и с Финном. Я не хочу обломаться. Не хочу, чтобы нам было больно. И поэтому нам лучше расстаться сейчас, пока все не зашло еще дальше. Потому что чем дальше, тем будет больнее. Вот и все. И в чем тут, по-твоему, лицемерие?!

И теперь я встаю, поднимаюсь ему навстречу, и он подходит ко мне вплотную, обнимает меня, прижимается крепко-крепко. Я чувствую, как он дрожит мелкой дрожью. Я держу его, не отпускаю. Увлекаю с собой на кровать. Мы лежим долго-долго, пока Чарли не перестает дрожать, а потом он поднимает голову, и мы смотрим друг другу в глаза и целуемся, и пространство опять наполняется неистовой яростью, но совершенно иного рода. Нас уже не оторвать друг от друга. Наше взаимное притяжение неудержимо. Мы целиком в его власти. Рубашки выдернуты из брюк, пряжки на поясах расстегнуты. Мы вцепились друг в друга, как два диких зверя. И я даже не успеваю понять, как это произошло — все случилось так быстро, по всем ощущением, буквально через секунду после того первого поцелуя, хотя, наверное, прошло минут пять, не меньше, — мысли не успевают за действием, и вот уже Чарли подмял меня под себя, накрыл своим телом и наяривает меня сзади. Он хватает меня за волосы и поворачивает мою голову, чтобы поцеловать меня в губы. И я принимаю его. Отдаюсь ему весь, целиком. Искренне. По-настоящему. В первый раз за все время, что мы были вместе, я отдаюсь ему безоговорочно и безоглядно. Именно так, как и следует отдаваться. Я отдаю себя человеку, который только что меня бросил. И мне это нравится. Я чувствую, что мое тело только для этого и создано.

Драть меня в задницу

Собственно, именно это и происходит. Может быть, иногда и не надо ничего говорить. Может быть, иногда надо, чтобы на тебя наорали и качественно отодрали.