— Иди, собирайся, — проговорила я сквозь всхлипы. — Мы уезжаем.

— Куда? — подозрительно осведомился сын.

— В Мидгард! — ответила я, решительно вытирая щеки. У меня еще будет время его оплакать…

Зимой по замерзшему морю на северо-востоке острова можно было передвигаться пешком. Или, что куда удобнее, верхом. Хельги, резвясь, скакал по прочному льду, Альг-исса пела вполголоса (надо думать, понижая голос в знак траура), а я прижимала к себе сына.

И не оглядывалась, хотя безбрежные снега сверкали ярче праздничной иллюминации.

Лед больше не казался мне красивым. Он был мертвым.

Я рвалась в Мидгард, как раненый зверь рвется в нору. Там я смогу зализать раны, хотя сердце мое осталось в вечных льдах Хельхейма, похороненное вместе с Фиалкой и Петтером.

«Уртехюс», дом, муж, друзья, положение в обществе… Я лишилась всего.

Теперь все, что у меня есть, — сын. Главный мужчина в моей жизни…

Три года спустя

Ясным апрельским утром за завтраком собралась вся семья. Точнее, те ее представители, кто сейчас был дома: я, Валериан, бабушка и дедушка.

Через громадные, до пола, окна лился солнечный свет. Травяная зелень обстановки с розовато-абрикосовыми штрихами, а также витающий вокруг аромат миндаля, полыни, листьев фиалки и гальбанума — острый, яркий, изумрудный — создавали весьма эффектный фон для семейной ссоры.

— Мам, ну почему? — басил Валериан, угрюмо глядя в тарелку. — Я решил, кем буду! Не хочу я всю жизнь копаться в твоих дурацких травках!

Я методично кромсала омлет, бабушка и дедушка не вмешивались, предоставляя мне увещевать сына.

— Ты еще слишком мал, — негромко пояснила я, отправляя в рот кусочек. И тут же поняла, что это был ошибочный ход.

— Мал?! — взвился Валериан, хлопая по столу так, что подпрыгнула посуда, а лакей испуганно вздрогнул и вжал голову в плечи. — Мама, мне уже шестнадцать!

Я вздохнула, понимая, что сейчас не время говорить, что шестнадцать — это совсем немного.

Сейчас Валериан до боли напоминал своего отца — и характером, и упрямым взглядом чуть выпуклых голубых глаз. Впрочем, неудивительно. Раньше мне нужно было думать, за кого выходить замуж!

— Объясни, с чего ты решил, что господин Утесов примет тебя с распростертыми объятиями? — поинтересовалась я, откладывая приборы. Все равно аппетита у меня не было.

Я поправила на коленях белоснежную салфетку, прикрывающую черный креп платья. Я все еще носила глубокий траур, хотя считалась вдовой уже три года и вполне могла надевать фиолетовое, темно-синее или серое.

Моя версия гибели мужа звучала как: «Погиб во время беспорядков». По счастью, для соседей заговор в Хельхейме казался чем-то настолько далеким и неинтересным, что меня почти не расспрашивали. К тому же я виртуозно научилась в нужный момент извлекать платочек и прикладывать к глазам, изображая скорбь.

— Вот, здесь написано! — сын извлек из кармана аккуратно сложенный (и, надо думать, бережно хранимый) листок, оказавшийся газетной вырезкой. — Господин Утесов, знаменитый авиатор, объявляет о наборе на обучение летчиков…

У меня вырвался тяжелый вздох. Господин Утесов, прославившийся своим сенсационным перелетом через пролив между Мидгардом и Ванахеймом, был кумиром Валериана. Мальчишка вбил себе в голову, что должен любой ценой стать пилотом, и теперь настырно добивался желаемого.

Надо думать, давнишние полеты на драконе произвели на него неизгладимое впечатление.

— Полагаю, господин Утесов имел в виду взрослых, — заметила я ровно.

— И я — взрослый! — парировал сын, встряхнув рыжей челкой. С полгода назад он заявил, что будет отращивать волосы — видите ли, ему так больше нравилось, и теперь мучился с отрастающими лохмами.

Куда подевался мой маленький мальчик — ласковый, внимательный и послушный? Впрочем, я сама во многом виновата. С моего молчаливого попустительства бабушка с дедушкой баловали внука, который так рано лишился и отца, и родного дома. А теперь я пожинала плоды такого воспитания.

— Валериан, я не разрешаю, и закончим на этом! — потеряв терпение, заявила я, и сменила тему. — Бабушка, ты уверена, что сандал от господина Асвида подойдет для духов?

— Ты права, он слишком… — бабушка помолчала, подбирая правильное слово. Несмотря на ранний час, ее прическа была уложена идеально, а лицо подкрашено столь искусно, что следы косметики мог разглядеть лишь очень опытный глаз. — Слишком солирует! У этого образца солоноватая первая нота, зато потом появляется излишняя сладость, до приторности. Откуда это у сандала?..

— С меня — хватит! Не хочу я слушать о травках, настойках и прочей лабуде! — Валериан вскочил и бросился из-за стола. Остановился на пороге и, обернувшись, бросил упрямо: — Я буду летчиком! И если придется — убегу из дома, так и знайте!

И хлопнул дверью.

Боги, как же он походил на Ингольва!

— Еще кофе, госпожа? — почтительно предложил лакей.

— Нет, благодарю вас, Андрей, — рассеянно ответила бабушка, задумчиво мешая ложечкой в чашке.

Несколько минут мы молчали.

— Мирра, может, стоит уступить? — вдруг предложил дедушка, который до тех пор молчал, делая вид, что полностью поглощен чтением. — В конце концов, мальчик уже достаточно взрослый, чтобы решать, чего хочет.

Он аккуратно сложил еще пахнущую типографской краской газету и поднял на меня странно молодые, яркие и живые, глаза в обрамлении сетки морщин.

— Но у него прекрасные способности к аромагии! — возразила я.

— Способности — да, — пожал плечами дедушка, отпивая кофе. — Только нет ни малейшего желания этим заниматься.

— В конце концов, ты сама поступила так, как считала нужным, — поддержала его бабушка, тщательно расправляя воротничок платья. Среди старинных кружев виднелась камея, профиль на которой напоминал мою мать.

На мгновение я утратила дар речи, сраженная этим ударом под дых.

— И к чему это привело? — горько спросила я, когда наконец смогла говорить.

— Какая разница? — в серьезном, чуть по-старчески дребезжащем голосе деда слышалось сочувствие. — Мирра, позволь ему делать его собственные ошибки. Так будет лучше для вас обоих.

— Хватит уже держать его завернутым в вату! — отрезала бабушка, жестом отсылая лакея.

Дедушка ласково сжал руку бабушки, и у меня закололо сердце. Свобода и одиночество оказались совсем не так сладостны, как мне сдавалось когда-то. Жизнь моя походила на чуть надбитую чашку: не протекает, да и трещинка почти незаметна. Но никак не получается не обращать на нее внимания.

— Хорошо, — произнесла я, откладывая салфетку. — Думаю, для начала нам с Валерианом стоит съездить туда вместе. Я сегодня же напишу господину Утесову. Надеюсь, он не откажет. А теперь прошу меня извинить…

Я встала и направилась к выходу, чувствуя себя старой, усталой и бесконечно одинокой. Скоро мой мальчик совсем вырастет и уедет. Что тогда останется мне?!

Впрочем, такова доля всех матерей. Наблюдать, как птенцы разлетаются из гнезда, и учиться радоваться тому, как уверенно держат их крылья…

Следующие две недели выдались нервными. Узнав о том, что я написала господину Утесову, Валериан обрадовался и разволновался. В ожидании ответа он терроризировал домашних подробными рассказами о достижениях авиации, различных моделях самолетов, достоинствах и недостатках бипланов и трипланов, и прочими малоинтересными для остальных вещами.

Подобные лекции всегда вызывали у меня тяжелые воспоминания, так что я под предлогом сбора трав сбегала в сад. Надо думать, Валериан немного обижался за такое невнимание, но поддерживать такие разговоры было выше моих сил…

Мы сидели за завтраком, внимая очередному восторженному монологу Валериана.

Дедушка флегматично читал газету, бабушка, вооружившись лорнетом, разбирала витиеватый почерк своей приятельницы.

А я перебирала письма: от пациентов, от коллег, от подруги детства… А вот, наконец, и от господина Утесова!