Петтер кивнул без особой уверенности и помог мне набросить на плечи шубу. Задержал руки на моих плечах чуть дольше, чем требовала вежливость, и, кажется, рассердился на себя самого. Отдернул руки, будто обжегшись, даже отступил на шаг.

Его окружал чистый, прозрачный, горьковато-свежий аромат мирта — неловкость. И шершавая, занозящая душу корица — злость.

— Простите, — пробормотал он.

Я кивнула, принимая извинения, и взяла со столика ключи…

За ужином разговаривали мало. Свекор, молча поглощая свою порцию, увлеченно разгадывал кроссворд, а Петтер неотрывно смотрел в тарелку. Выражение лица у него при этом было самое мрачное, как будто вместо суповой тарелки перед ним была чашка с кофейной гущей, гадание на которой предвещало, по меньшей мере, наводнение и эпидемию.

Аппетита я не чувствовала, но заставляла себя жевать и глотать.

Несколько развлекали меня только наблюдения за Сольвейг, которая временами застывала с блюдом в руках, мечтательно глядя на стену.

Я мысленно пожелала господину Льётольву всяческих успехов. Надеюсь, приличная доза плотских радостей пойдет Сольвейг на пользу, и она перестанет видеть мир исключительно в серых тонах.

Остаток вечера прошел скучно. Петтер читал журнал. Судя по тому, как редко он переворачивал страницы, чтение шло туго, но мальчишку отличало редкое упрямство, так что он продолжал терзать «Воздушный альманах». Свекор покончил с кроссвордом и принялся за вязание, на редкость немелодично что-то напевая.

Я же сшила несколько мешочков для саше. И, едва дождавшись, когда часы пробьют десять, отправилась спать.

День выдался сумасшедший, хотелось поскорее забраться в постель и укрыться одеялом с головой. Я усмехнулась: как маленькая, честное слово!

Уннер все еще не было. Сольвейг недовольно сообщила, что Уннер присылала младшего брата с сообщением, что у нее серьезно заболела мать, и очень просила дать ей внеочередной выходной. Домоправительнице такое самоуправство не понравилось (прислуге полагался всего один выходной в неделю), но господин Бранд разрешил, так что Сольвейг пришлось смириться.

Впрочем, я вполне управилась без горничной. Освежившись, закуталась в халат, тонко пахнущий ирисовым корнем, изысканным нероли и теплой ванилью. От нежных ароматов меня совсем разморило. Чувствуя приятную сонливость, я уже протянула руку, чтобы погасить свет, когда в коридоре послышался грохот, потом смачная ругань, и дверь рывком распахнулась.

— Ты… тут? — спросил Ингольв, держась обеими руками за косяк, словно тот пытался вывернуться и сбежать.

— Тут! — голосом моим можно было бы заморозить кипящий чайник, но мужу было все равно. Он был пьян.

— И я… тут! — обрадовался Ингольв и, покачиваясь, перешагнул через порог. — Ну, иди ко мне!

Изрядно набравшемуся муженьку, как всегда в таком состоянии, хотелось женской ласки. А за неимением под рукой Ингрид ему вполне сгодилась и я.

Я замерла в постели, судорожно ища выход. Выход никак не находился. Кричать, отбиваться? Ингольв в своем праве, никто не упрекнет его, если он воспользуется этим правом насильно…

Муж был пьян сильнее обычного, так что обошелся без длительных прелюдий. Порванная ночная рубашка, комом отлетевшая в сторону; несколько торопливых, будто липких, поцелуев; колено, нетерпеливо раздвигающее мои ноги…

Ингольв удовлетворенно сопел мне в шею и похрапывал, а я старалась не плакать. Потому что какая-то часть меня получала от этого процесса удовольствие. Потому что в пиковый момент муж прохрипел чужое имя. Потому что хотелось поскорее вымыться или хотя бы отодвинуться на самый край постели, но тяжелая рука мужа пригвоздила меня к кровати.

За окном успокаивающе шелестело море, по оконному стеклу шлепал дождь, кто-то шуршал в стене. Я лежала без сна, глядя в смутно виднеющийся потолок, и силилась пореже вдыхать исходящее от Ингольва амбре коньяка и пота, от которого к горлу подкатывал комок.

Только когда небо чуть посветлело, Ингольв, всхрапнув, откатился в сторону, и я смогла встать. Натыкаясь на мебель и углы, я пробралась в ванную и поспешно обтерлась полотенцем, смоченным розовой водой. Кожа быстро покраснела, нежный цветочный аромат окутал меня облаком. Впрочем, помогло это мало — я все равно ощущала себя использованной салфеткой.

Я уронила на пол полотенце и закрыла лицо руками.

Еще немного, и я не выдержу. Сорвусь, и не остановят меня ни приличия, ни даже мысль о Валериане. Больше так нельзя. Молча глотать обиду, давиться невысказанными упреками, чувствовать себя тряпкой, о которую вытирают ноги. Даже «Уртехюс» перестал быть для меня надежным убежищем, потому что глупо прятать голову в песок и надеяться, что беда не заметит тебя, если ты не видишь ее.

Подойдя к зеркалу, я внимательно изучила собственное отражение — как-то разом постаревшее, с синяками под глазами и горькой складкой у губ. Я не хотела быть той женщиной, которую видела в зеркале. Выгоревшей, закопченной изнутри, как старая керосиновая лампа.

Я хотела забыть эту ночь. Пусть глупо, пусть мелочно… Пусть. Я хотела забыть.

Мне было, ради кого жить. Только жить не хотелось.

Выпив три чашки крепчайшего кофе, я уселась на подоконник в гостиной, обхватила колени руками и замерла, невидяще глядя на улицу. Под дождем остатки снега успели растаять, обнажая неприглядный, намокший серый город. Запахи грязи, гниющей рыбы, водорослей, йода и воды как будто перемешали и хорошенько взболтали, получив в итоге что-то невнятное и размытое.

От каменного подоконника тянуло холодом, из-за бессонной ночи и избытка кофе у меня слегка кружилась голова. А внутри словно свернулась змеиными кольцами пустота. Не осталось ни обид, ни сожаления, ни даже вины — только выжженная пустыня. И песок воспоминаний легко сыпался между пальцами.

Я сидела, глядя в безмолвное небо, и ощущала себя бесконечно одинокой. Боги, милосердные мои боги, за что вы так со мной? Неужели мне мало было измен Ингольва, презрения свекра, смерти дочери? Беспощадные и циничные норны не скупились, щедро сыпали в котел моей судьбы специи и пряности. Едкий, сводящий с ума страх за сына; растоптанная любовь, пахнущая как вянущие без воды цветы; жалящая крапивой разлука с родными; густая смола боли.

А теперь еще и эта ночь, отдающая аммиаком и дешевым ванилином. От одного воспоминания к горлу подкатывала тошнота.

И никогда уже не склеить разбитый хрусталь иллюзий, не начать жизнь заново, не вернуть ушедших…

Впрочем, какой смысл себя жалеть? Не стоит полагаться на богов. Разве нельзя самой добавить в свою жизнь немножко тепла, чуточку нежности, лучик света?

Говорят, пепел хорошо удобряет почву…

Заставив меня вздрогнуть, по всему дому ожили часы: кричала кукушка, исполняли заученный танец лебеди на пруду, звенели ходики. И, повинуясь зову часов, дом разом ожил, зашевелились его обитатели. Что-то втолковывал Сигурду свекор; Ингольв ревел буйволом, требуя рассола и зачем-то пистолет; звенела посудой Сольвейг, накрывая на стол.

Дождавшись, пока мой благоверный уберется в свои комнаты, я поднялась наверх. Стоящий в коридоре свекор, на минуту отвлекшись от распекания прислуги, встретил меня подозрительным взглядом.

Я чувствовала себя так мерзко, что хотелось говорить гадости и бить посуду, но воспитание не позволяло выказывать чувства столь откровенно. Пришлось улыбнуться и склонить голову в молчаливом приветствии.

Оказавшись в своей комнате, я принялась за дело.

Маска с глиной рассул, экстрактом огурца и маслом базилика, чтобы убрать следы усталости. Чайно-шалфейные компрессы на глаза — от мешков и красноты. Медовый скраб для тела и крем с розой, сандалом и мускатным шалфеем.

Сольвейг через дверь позвала меня завтракать, но я крикнула, что буду позже. Она фыркнула и удалилась.

Я критически осмотрела себя в зеркале. Пожалуй, без косметики сегодня лучше обойтись — лишние улики ни к чему. Разве что немного пудры…

Блузка нежнейшего розово-бежевого оттенка, любимые янтарные украшения…