— Аа-а-аааааххх!

После чего падаю и, выгнувшись, впиваюсь зубами в лицо леопарду-на-бицепсе, стискиваю челюсти, а потом теряю сознание. А уже после меня оттаскивают и отливают водой.

В зубах у меня зажат кусочек его щеки. Придя в себя, я отплевываюсь. Меня шатает.

— Успокойся, — перепуганный брат трясет меня за плечи, — успокойся, брат. Ну? Все, все. Успокойся. Возьми себя в руки. Сейчас мы их, бля, замочим всех.

После слова «замочим» фигуры, от первой до четвертой, начинают шевелиться и скулить, но брат смотрит мне в лицо и беспокоится. Все, все, даю понять я и отхожу чуть в сторону. После чего бросаюсь к одному из тел и начинаю, рыча, бить ногами в живот, пока ногу не сводит судорогой, и тогда я, схватив какую-то острую железяку, бью себя изо всех сил в сердце. Они хотели отобрать у меня тебя. Я убил нас. Я убил нас. Я не хочу жить. Я хочу умереть.

Мне больно, мне больно, мне больно, больно, мне больно…

Меня бьют по затылку, и я выключаюсь.

Удивительное дело. Когда умираешь, тебе видятся самые обычные вещи. Нет никакого рая из облаков и сахарной ваты, и ангелочков нет, и прозрачных фигур нет, ни фейерверков, ни архангела Гавриила, ни матрицы, ничего нет — в общем, кинематограф облажался. А вот дешевые романы нет. Потому что когда я умер, все случилось так, как описывают в тех самых дешевых романах. Я просто встал и увидел себя лежащим на диване. Себя мертвого и мертвого ребенка. Между прочим, Матвей тоже встал.

Мы поглядели на себя лежащих и прошлись по комнатам. Все было как когда мы уснули. Мы с Матвеем молчим, и мне интересно: это все, или все-таки есть кто-то, кто все это устроил, создал и прочее. По идее, сейчас в коридоре должен сидеть Сатана. Что меня утешает, ребенок вентиль не открывал, стало быть…

И тут до меня доходит.

Стало быть, нас разлучат.

Я совершил самоубийство и убийство. Мне, при любом раскладе, — в ад. Ребенку — в рай. Стало быть, Матвей, мы все равно проиграли. Нас все равно разлучают. Я гляжу на Матвея и вижу, что он понимает. Лицо у ребенка необычайно грустное. Я беру его на руки, легко, необычайно легко, он не весит ни грамма, и мы, последний раз взглянув на лежащие тела, выходим из дома, обнаженные, мертвые и, пожалуй, несчастные. Увы, в коридоре нет никого. Ни посланников, ни ангелов, ни демонов. Неужели пронесет, думаю я, но заставляю себя не надеяться. Я все равно проиграю, потому что я неудачник, хоть и храбрюсь. Ты была права, Оксана. Кстати, где ты? Могла бы и идти уже навстречу нам. Ну, облегченно вздыхаю я, хоть с этим легче. Наверняка ребенок останется с матерью. Значит, мальчик, хоть мы и не увидимся, но все же ты не пропадешь без меня.

Матвей тянет ко мне руки: это значит, что он хочет наверх.

Я поднимаю его, и он обхватывает мою шею. Мы спускаемся на первый этаж, и я уже отчаиваюсь увидеть Бога. Как вдруг вижу, что Он все-таки был. Оставил нам записку. Мы с Матвеем, держась за руки, подходим к двери и читаем. Дорогие Вова и Матвейка…

«Служба “Молдова-газ" сообщает, что сегодня, в период с 11.00 до 15.00, в вашем доме будет отсутствовать газ по причине технических работ, которые проводятся в соответствии с генеральным планом развития газовых сетей города…»

Дверь подъезда распахивается, и перед нами предстает, весь в обрамлении света, леопард-на-бицепсе с каким-то чмырем из суда.

— Я же вам говорил, что он на голову трахнутый! — орет претендент на отцовство. — Вы только поглядите! Выводит ребенка из дому, а оба голые!!!

Я чудом успеваю захлопнуть дверь перед ними и, вскинув Матвея на плечо, несусь в квартиру. Запираю засов, и раздается звонок.

— Бля, я только на неделю собрался к морю! У меня никаких дел там! — возмущается, не представившись, не поздоровавшись и не спросив как дела, мой двоюродный братец. — А эти чмыри не дают мне визу! Я говорю, у меня брат журналист с именем…

— Слушай, — плача, говорю я. — Ты можешь приехать? Прямо сейчас. Пожалуйста.

— Что такое? — недовольно говорит он.

— Бля, умоляю, — рыдаю я.

— Я вообще-то занят, — бурчит он.

— Тут дело на десять штук, — говорю я.

— Сейчас приеду, — тянет он.

— Спасибо, — говорю я.

На кухне раздается шипение. Дали газ. Я бегу к духовке и перекрываю вентиль.

К вечеру мы полюбовно ладим. Леопард-на-бицепсе подписывает отказ от претензий, ему на месте гипсуют и бинтуют ноги и вручают билеты, купленные на его же деньги, братов знакомый из прокуратуры привозит решение суда о подтверждении прав отцовства, мегеры уже даже не плачут, а просто испуганно жмутся, когда кто-то приближается к ним ближе чем на метр. Все мы в крови, все еле живы, все перепуганы и все очень устали.

— Если, — объясняет брат, — подобная проблема возникнет у него еще раз. Вы все. Покойники. И знаете, почему?

— Нет, — хором и дружно, потому что их дрессировали весь день, отвечают пострадавшие.

— Вовсе не потому, что он крутой, — говорит брат.

— Ни хера он не крутой, — морщится брат.

— Слабонервный человек, — машет рукой брат.

— Слабак, — кривится брат.

— Человек, бля, искусства, — сплевывает брат.

— Но вы будете покойники, — объясняет брат.

— Потому что он нам за это уже заплатил.

— Немного, — кивает брат. — Да, немного.

— Но ведь и он мне не вода на киселе, бля, — уточняет брат.

— А пусть и двоюродный, но — брат! — заканчивает брат.

— Понятно? — спрашивает брат.

— Понятно, — хором отвечают все и даже я почему-то.

Уже смеркается. Я, совершенно ослабший, иду к машине и принимаю на руки Матвея. Решение суда в нагрудном кармане. Можешь порвать его на хер, советует кто-то из солидных мужчин. Тебя по-любэ никто не тронет теперь. Понял? Понял. Подходит брат. Треплет Матвея по голове. Мальчика пора стричь, думаю я. Волосы уже на уши спускаются. Брат кашляет.

— Ну, — смотрит он куда-то, — чего у нас там?

— В смысле? — тупо спрашиваю я.

— Деньги, — говорит он.

— А! — восклицаю я и торопливо вынимаю конверт.

— Ага, — берет он его так, будто и не взял. — Тут десять?

— Пять.

— В смысле?

— Это все что есть.

— Ты серьезно?

— Богом клянусь, — говорю я.

— Ты говорил десять, — говорит он.

— Я оговорился, — говорю я.

— Да? — наклоняет голову он.

— Клянусь, — устало вру я. — У меня ни копейки нет. Не знаю, на что ужин покупать. Просто оговорился. В шоке был. Меня трясло. Ты видел.

— Ясно, — говорит он. — Славный малый.

— Ага, — говорю я. — Слушай.

— Ну? — спрашивает он.

— Есть тут еще один мудак, — говорю я, вспомнив доктора, — в поликлинике, бля.

— За пятьсот баксов я ему жопу на глаз натяну, — улыбается брат. — Ты же мой брат!

— Ладно, если что, я обращусь, — быстро передумываю я.

— Слушай, еще вопрос, — говорю я.

— Ну? — спрашивает он.

— Дай пару сотен, — говорю я. — Мне ребенка кормить не на что.

— Я бы рад, — говорит он.

— Да сам на мели, — говорит брат.

— Могу одолжить, — говорит он.

— У тебя одалживать себе дороже, — смеюсь я. — Потом всю жизнь проценты отдавать.

— Ага, — смеется он.

— Я бы и эти не взял, — говорит он.

— Но перед людьми неудобно, — оправдывается он.

— Совсем что ли, даром… — извиняется он.

— Ты готов был убить их? — спрашивает брат.

— Да, — говорю я.

— Ради чего ты был готов это сделать? — спрашивает он.

— В смысле? — переспрашиваю я.

— Литератор херов, ради кого ты собирался убить их всех? — раздраженно спрашивает брат.

— Ладно, — говорю я.

— Ради ребенка, — говорю я.

— Вот теперь ты понимаешь, что такое семья? — спрашивает он.

— Да, — говорю я.

— Ну так позвони матери, — говорит он.

— Ладно, — говорю я.