Единственная книга, это я, милый.

Но Ему не до того. Он увлечен собой, мой бедный попугай. Я-я-я-я-я-я-я-я-я-я. Как же я его презираю! Единственное Его достоинство — это Его большое достоинство. Больше у Него достоинств нет».

Бросив все это дело на десятой странице, я, помню, прекрасно ощутил, что не ощутил ничего. Странную пустоту, но не сосущую, давящую или как ее принято описывать в книгах. (Просто приятную, звенящую пустоту в голове, и никакой боли. Да и с какой стати мне должно быть больно, подумал я. Ведь она умерла! Ее просто нет, поэтому я могу сунуть тетрадь обратно в чулан да и забыть о ней. Но ведь в таком случае я, получается, оправдывал все омерзительные эпитеты, которыми меня наградила моя жена. Вот тебе и серая мышка. В этот момент проснулся Матвей, как всегда, после сна помятый и недовольный, заныл, и я бросился носить его на руках, а тетрадку оставил на комоде. Комод я продавать только собирался, потому что когда тетрадь была найдена, персональным толкователем снов я еще не работал. Денег оставалось всего полторы тысячи леев, и мы с Матвеем поперлись в поликлинику. Шли пешком через Долину Роз, потому что — и это верно подметила в своем дневнике Оксана, вообще оказалось, что она не упустила ничего, — иногда на меня нападала смешная боязнь разорения.

Правда, милая, в тот момент я и правда был близок к этому, так что это первый случай, когда ты меня можешь простить. Хотя, конечно, сэкономленные три лея нас не спасали.

— Зе, — жалуется он, — зе.

— Нет, ни хрена, — говорю я, — не возьму я тебя на руки. Большой жлоб уже. Ходи давай.

— Зе, — говорит он.

— Ну да, я вот все детство пешком проходил, и ничего. Никто на руках не носил, — бурчу я, и вдруг понимаю, что точно таким же дерьмом кормили и меня. — Хотя ладно.

— Зе, — говорит он и показывает на ботинки.

— Хорошо, — я доволен, потому что ребенок растет справедливым, — ты прав и ты умница.

Матвей имеет в виду, что он бы и пошел пешком дальше, но на нем чересчур тяжелые зимние ботинки. А сейчас потеплело, и ему тяжело переставлять ноги. К сожалению, на ботинки полегче денег пока нет. Поэтому Матвей указывает мне на то, что жалуется не просто так, каприза ради, а объективно не может идти сам. Я целую его в макушку и беру на руки.

— Ай-ай-ай, — качает головой пожилой врач с приятными глубокими глазами, — ая-ай. Пузико?

— Ага, — киваю я, — понимаете, живот вроде бы…

— С первых дней? — вкрадчиво говорит врач.

— Ну да.

— Угу, — кивает доктор и прислоняет ухо к животу Матвея, и я спокоен, потому что мальчик спокоен, а у него, как я понимаю, чутье на плохих и хороших людей.

— Слушаю, слушаю, — бормочет врач, потом садится ровно и пишет. — Не обращайте внимания. Обычный прием врачей, пишут, чтобы выглядеть деловитыми, профессиональными да занятыми. Намучились с ним?

— Есть немного, — я вдруг расслабляюсь и понимаю, что расслабляюсь впервые за полтора года.

— Ага, расслабьтесь, — говорит врач, — тут тепло, и вас никто не торопит. Я со своими тоже намучился. Месяцами по ночам носил, укачивал. Нужно поджелудочную проверить. Поджелудочная у вас увеличена. Сейчас кровь возьмем из ручки.

— Возьмем? — спрашиваю я Матвея.

— Не, — мотает он головой, но довольно смирно.

Пару минут мы с доктором беседуем, потом он ловко берет ручку мальчика, щелкает каким-то пистолетом, и раз — кровь взята. Ну и ну! Доктор несет пистолет в угол, где стоят колбочки, и сливает туда кровь. Анализ он сделает прямо сейчас, объясняет врач. Хоть это и делают за сутки, но…

— Это как машину ремонтировать, — смеется доктор, — если вам ее через час вернут, вы же подумаете, что за работники? Поэтому чинят машины за час, а возвращают через неделю.

— Да, — улыбаюсь я, — точно заметили.

— Анализ дорогой, восемьсот леев, — говорит врач, — но за срочность я ничего не возьму.

— Да, конечно, — говорю я, — мы заплатим, нужно идти куда-то?

— Как хотите, — смотрит он на кровь в микроскоп, — можете пойти вниз, там касса, заплатите, принесете чек. Можете здесь оставить те же деньги. Как удобно.

— Да какая мне разница, — говорю я, понимая, что он тоже зарабатывает, хрен с ним, пусть заберет себе, а не отдаст родной поликлинике, мне-то какая разница, кому платить, — да и вниз бегать-то.

— Хорошо, — кивает он, и долго что-то пишет в карточке Матвея.

Удивительно, но мальчик даже не плачет. Играет себе с зеркалом да изредка подбегает ко мне, за щеки потискать. Такая у него сейчас мания — всех за щеки тискать. Врач что-то еще делает с кровью, что-то капает, что-то мешает тоненькой стеклянной пластинкой, что-то сыпет, куда-то смотрит. Потом подсаживается обратно за стол и удовлетворенно кряхтит. Матвей радостно начинает кряхтеть тоже. Оба довольны и смеются.

— Значит, так, — объясняет доктор, — вот здесь написаны результаты.

— Да? — я прижимаю руки к груди и с удивлением замечаю, что это жест взволнованных мамаш, во-первых, а во-вторых, руками чувствую сердцебиение, так вот, оно учащено, я что, правда волнуюсь? — Ска…

— Все не то чтобы очень плохо, но и не так чтобы хорошо, — мягко перебивает меня врач. — Двухмесячный курс лечения, причем домашнего, и все будет в порядке.

— Уколы?

— Ну что вы! Никаких уколов. Вот список лекарств. Они все недорогие. Купите в любой аптеке. Я не из тех, кто в сговоре с аптекарями прописывает дорогие лекарства, поверьте.

— Да что вы, — лепечу я, — я и не думал…

— Вот. Купите, дадите вот это, это и это, сколько раз и когда тут написано, и все будет хорошо.

Уходя, я долго сую ему пятьдесят леев за консультацию. Он не берет и выталкивает меня в коридор. Матвей, сидя на руках, прилежно машет ему ручкой. Он уже умеет делать «пока». Доктор, улыбаясь, говорит:

— Воспитанный.

Выходя из поликлиники, я застываю, а потом, выругав себя матом — что меня оправдывает, я делаю это про себя, — возвращаюсь к кассе. У меня паскудная манера, и, как выяснилось из дневника Оксаны, это ее бесило, жадничать, перепроверять и не доверять. Я наклоняюсь к окошку кассы, уже зная, что мне ответят, как и то, что меня потом недели две будет мучить совесть за неумение верить людям:

— Скажите, сколько стоит анализ на…

— Двести леев, — недовольно брякает жирная тетка в поварско-медицинском колпаке.

Я бегом, с Матвеем на руках, поднимаюсь на пятый этаж и врываюсь в кабинет. Врач сидит и пишет. Посетителей нет.

— Доктор, — задыхаясь говорю я, — доктор, как вам не стыдно… Бога-то побойтесь!

— Что еще? — поднимает он голову.

Я вижу, что глаза у него, оказывается, не глубокие, а пустые. Опа. Оказывается, мой сын разбирается в людях так же херово, как и я. Облизываю верхнюю губу и ставлю Матвея на пол.

— В угол, — говорю я.

— Э? — удивляется он, но у меня нет времени объяснять, что он не наказан, а просто мешает.

— В угол, — повторяю я, и Матвей, обиженно сопя, уходит в угол.

Врачишка садится, а я, прикинув его вес и мой, с дергающимися губами иду к столу.

— И что ты мне сделаешь? — негромко говорит доктор. — Побьешь? Ну и? Сейчас закричу, люди сбегутся. Деньги я тебе не отдам, понял? Считай, передумал и взял за срочность. Ха-ха.

— Убью, — шепотом говорю я.

— И что? — участливо спрашивает он. — Сядешь в тюрьму и будешь там пятнадцать лет чертиков мастерить, пока ребенок твой в детском доме гречку жрать будет? Так ему вредно. С его поджелудочной-то… Ты ж вдовец, я прочел. Оставить не на кого.

— Верните деньги, — прошу я, потому что крыть мне нечем, я могу только урыть его на хер, но, хоть тактически это и победа, стратегически это проигрыш, я не могу оставить Матвея одного, не могу, а если я начну бить это животное, то не остановлюсь.

— Нет, — пожимает плечами он и снова пишет.

— Пожалуйста, — говорю я.

И встаю на колени. Матвей с радостным криком — папа начал играть — начинает носиться по кабинету, а доктор, положив ручку, выразительно глядит на меня. Потом вздыхает, идет к нам — сердце мое поднимается, отдаст? — затем от нас к зеркалу (сердце падает) и что-то там на себе рассматривает. Потом давит прыщик. И я только сейчас понимаю, что деньги все. Пропали деньги. Се опа, как сказал бы Матвей.