Вариант был оптимальный, тем более что наступило 31 декабря и Новый год хотелось встретить дома. Мы, конечно, согласились. Но дождаться звонка от Харраза мне было не суждено. 2 января умер мой папа, и я срочно вылетел в Москву. Когда через неделю я вернулся в Каир, машина уже стояла в нашем гараже. «Кто же ее пригнал?» — спросил я жену. «Не знаю, — ответила она. — Какие-то египтяне. Когда ты улетел, мне позвонили и сказали, что машина готова. Я объяснила, где ты. И на другой день пригнали машину».
Все мои попытки убедить по телефону сначала Харраза, а затем и его начальника, Сейида Абдель Разика, в том, что я должен заплатить за ремонт и перегон машины, за ночлег в гостевой квартире и ужин и завтрак в клубе, ни к чему не привели. «За помощь друзьям денег не берем», — был ответ.
Да, именно этот случай, наиболее яркий за годы моей жизни и работы в Египте, я вспомнил, когда госпожа Стрекаловская убежденно говорила мне о доброте египтян. Готовность помочь близкому — наследие земледельческой цивилизации, когда от каналов и дамб зависит всеобщий урожай, а построить их можно только сообща. Взаимопомощь становится сначала практической жизненной необходимостью, а потом постепенно въедается в плоть и кровь народа, превращается в черту национального характера.
Что же до грязи, о которой тоже упомянула Антонина Николаевна, то она — неотъемлемая часть египетского быта. О причинах ее я немало размышлял и пришел к такому выводу: главное, видимо, в том, что грязь не приносит египтянам вреда. Во-первых, если быть точным, то речь идет не о привычной для нас грязи проселочных дорог, а о кучах мусора, валяющихся на улицах. Их можно спокойно объехать или обойти. А во-вторых, мусор этот не гниет, не разлагается, он почти мгновенно высушивается нещадно горячим солнцем и не представляет опасности для здоровья людей. Конечно, без него было бы красивее, но такая красота стоит денег, ибо требует специальных машин и людей, предприятий по переработке отходов. И потом эстетика народа формируется окружающей его средой. А 96 процентов территории Египта — бесплодная пустыня. «Полное отсутствие какого-либо пейзажа», — как охарактеризовала ее Валентина Чирикова, попав в лагерь беженцев в Телль аль-Кебире.
Да, я тоже привык уже к грязи, как Стрекаловская, и, когда буду расставаться с Египтом, наверное, с трудом сдержу слезы, как и ее друзья-европейцы… Об этом я думал, прощаясь с Антониной Николаевной, ее собачкой и приемным котом.
А на следующий день почтальон позвонил мне в дверь и вручил под расписку плотный пакет. Обратный адрес начинался так: «США, Флорида…» Это было письмо от Людмилы Евгеньевны Чириковой.
Глава 20
В гостях у прошлого
Не знаю, дорогой читатель, случалось ли с тобой такое: соприкасаясь с посланиями давно минувших дней — старинной книгой в толстом переплете, дореволюционным тульским самоваром с медалями, пожелтевшей фотографией бабушки с дедушкой в день их далекой свадьбы, — почувствовать вдруг на время, что и сам ты мысленно переносишься назад, туда, откуда пришли в наши дни эти вещицы. По крайней мере со мной такое случается. А уж если речь идет о людях, ставших свидетелями столь отдаленных от нас событий, что просто дух захватывает, так и подавно. Общаясь с ними, словно становишься гостем самой Истории.
Именно такое чувство я испытал, получив письмо от Людмилы Евгеньевны Чириковой. Я долго крутил в руках аккуратно заполненные машинописью листочки, будто пришли они ко мне из Каира начала 20-х годов, а не из сегодняшней Флориды. Просто не верилось, что это писала женщина, в которую был безнадежно влюблен Билибин в первые годы своей эмиграции, в ту пору, когда человечество лишь начинало по-настоящему осваивать автомобиль и самолет и не имело ни малейшего представления не только о космических кораблях и компьютерах, но даже о телевидении. И все же это была именно она, незабвенная Людмилица. Набравшись духу, я начал читать письмо.
Приведу его с незначительными сокращениями тех мест, что не имеют прямого отношения к моему повествованию:
«Октябрь 11, 1991 год.
Флорида, США.
Многоуважаемый Владимир Владимирович!
Отвечаю на Ваше письмо, которое меня приятно удивило. Это, однако, является в действительности для меня «последней минутой». Ибо 22 ноября 1991 г. мне исполняется 95 лет, и я уже каждую минуту могу умереть, так как я очень больной человек, хотя сохраняю пока здравую память.
На Ваш вопрос, когда я познакомилась с И. Я. Билибиным, могу сказать, что это произошло очень давно в Петербурге. Иван Яковлевич был большим другом моего отца — писателя Е. Н. Чирикова. Отец водил нас показывать рисунки и книги Ивана Яковлевича, когда я еще была девочкой с косичками (Билибин старше меня на 20 лет), но я уже тогда интересовалась искусством. Но особенно мы сдружились, конечно, в трудное время войны и революции в Батилимане, где наша семья, как и Иван Яковлевич, имела дачу. Билибин и раньше приезжал туда с красивой молодой художницей — ученицей Рене О'Коннел. И мы дружно ездили вместе на этюды, занимались графикой. Но в это трудное время он приехал в Батилиман уже один, холостяком, и был очень занят работой. Тогда же он сделал карандашные портреты моего отца, моей старшей сестры и мой в 1919 году.
В имения съехалось немало народа и время становилось грозным. Мы нуждались в пище и керосине для освещения, иногда мы ездили за этим на лошадях в Севастополь и Ялту. Благо, что рыбаки снабжали нас рыбой.
Что касается росписи иконостаса в Аббасии в Каире, то они были сделаны на моих глазах. И я хорошо помню, что был сделан иконостас из трех икон. Полагаю, что дальше это не пошло и ничего другого для икон не было сделано, к иконам Билибин не возвращался. Помощником же в исполнении икон была не я, а третий помощник по прозвищу Есаул, так как работа над иконами требовала позолочення, а значит, специальных технических знаний и навыков.
Я покидала Россию вместе со своей младшей сестрой Валентиной. Кроме Билибина, у нас оказалось много знакомых и друзей в Египте, например: Магдалина Владимировна Степанова — жена члена Государственной думы, которая называла себя моей египетской мамой. Помню также двух известных русских журналистов — знакомых отца, они по случайности были однофамильцами Яблоновскими, одного, помнится, звали Сергеем. Среди наших знакомых был профессор-египтолог Лукьянов, ездивший с нами в Верхний Египет под покровительством председателя Русского клуба (таковой был в Каире). Те люди, у которых сохранились хоть какие-то материальные сбережения, вышли из лагеря (Телль аль-Кебир. — В. Б.) довольно быстро, включая Билибина, нас с сестрой, нашу приятельницу мадам Степанову. Мы с сестрой сразу поселились в английском пансионе Христианской ассоциации молодых женщин в европейской части Каира.
Наш пансион христианского направления был хорошо организован, мы там проживали, питались и оберегались от превратностей судьбы. Все друзья и знакомые могли посещать нас, мы принимали их в уютных, красивых гостиных в первом этаже, подниматься в жилые комнаты не полагалось. Только арабские слуги в белых хитонах с красными кушаками имели право подниматься к нам на второй этаж и извещать нас о приходе гостей. Пансион хорошо охранялся, на ночь запирались огромные ворота, защищавшие от возможного вторжения хулиганов или участников часто возникавших в то время в городе арабских волнений (видимо, имеется в виду главным образом антиколониальное восстание египтян в ноябре — декабре 1921 года. — В. Б.). Находился наш пансион недалеко от студии Ивана Яковлевича, и мы с сестрой могли ходить туда пешком ежедневно.
Я также иногда работала в Арабском (Исламском. — В. Б.) музее, делая зарисовки старинной керамики для директора этого музея, готовившего к изданию свою книгу о персидской керамике. Для поездок в музей, находившийся в арабской части города, я брала извозчика, которых было в достатке в европейских кварталах. Кажется, это была нарядная коляска, запряженная парой лошадей. Сестра моя нашла работу в госпитале и работала в качестве сестры милосердия.
