– Вот каков ваш любитель, – произнес Франк.

Симон Кефас не ответил, изучая спину человека, проходящего мимо будки. Он отметил походку. Он узнал эту походку.

Марта стояла со сложенными на груди руками и рассматривала двух мужчин, стоявших перед ней. Они были не из отдела наркотиков, потому что она вроде бы видела почти всех его сотрудников, а этих двоих никогда раньше не встречала.

– Нам просто нужен… – сказал один из них, но остаток предложения исчез в вое сирены «скорой помощи», проехавшей мимо них по улице Вальдемара Тране.

– Что? – прокричала Марта.

Она пыталась вспомнить, где раньше видела такие черные костюмы. В рекламе?

– Сонни Лофтхус, – повторил невысокий человек.

У него были светлые волосы, а нос переломан в нескольких местах. Марта видела такие носы каждый день, но этот, по ее предположению, был искалечен во время занятий боевыми искусствами.

– Я связана подпиской о неразглашении относительно проживающих здесь, – сказала она.

Второй мужчина, высокий и плотный человек с удивительным полукругом черных кудрей на голове, показал ей фотографию:

– Он сбежал из Государственной тюрьмы и считается опасным для окружающих.

Приближалась еще одна «скорая помощь», и он наклонился и прокричал прямо ей в лицо:

– Так что если он живет здесь, у вас, а вы не рассказываете нам об этом, то вам же будет хуже, если что-нибудь случится. Понятно?

Не отдел наркотиков – это, по крайней мере, объясняло, почему она не видела их раньше. Марта кивала, разглядывая фотографию, потом снова подняла на них глаза. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но порыв ветра бросил ей в лицо темную челку. Когда она снова собралась заговорить, позади нее раздался вопль. Он шел с лестницы – это кричал Той.

– Эй, Марта, Бурре порезался! Это не я, точно. Он в кафе сидит.

– В летнее время у нас здесь большая текучка, – сказала она. – Многие наши жильцы предпочитают ночевать в парках, и тогда у нас появляются новые постояльцы. Всех лиц не упомнишь…

– Как я сказал, его зовут Сонни Лофтхус.

– …и не каждый видит смысл в том, чтобы регистрироваться под своим настоящим именем. Мы здесь не можем надеяться, что у наших клиентов есть паспорт или удостоверение, поэтому мы довольствуемся тем именем, которое они нам назовут.

– А разве они не должны предоставлять сведения о себе в социальные службы? – спросил светловолосый.

Марта прикусила нижнюю губу.

– Эй, Марта, Бурре истекает кровью, ага!

Мужчина с венком из кудрей положил большую волосатую руку на ее голое предплечье:

– Вы можете просто позволить нам пройтись по комнатам, и мы посмотрим, нет ли его здесь.

Он заметил ее взгляд и отдернул руку.

– Кстати, о документах, – сказала она. – Может быть, предъявите мне свои?

Взгляд светловолосого потух, и опять появилась рука кудрявого. На этот раз он не положил руку на предплечье Марты, а обхватил его.

– Из Бурре скоро вообще вся кровь вытечет, ага! – Той подошел к ним вплотную и остановился, раскачиваясь и разглядывая визитеров блуждающим взглядом. – Ой, а чего это тут творится?

Марта вырвала руку из захвата и положила ладонь на плечо Тоя.

– Нам надо сходить спасти ему жизнь. Если, конечно, вы можете подождать, господа хорошие.

Они направились к двери, ведущей в кафе. Мимо проехала очередная «скорая». Три «скорых». Марта непроизвольно вздрогнула.

Уже в дверях она обернулась.

Двое мужчин исчезли.

– Выходит, вы с Харнесом видели Сонни прямо перед собой? – спросил Симон, когда Франк провожал их с Кари на первый этаж.

Франк взглянул на часы:

– Мы мельком видели молодого гладковыбритого человека с короткой стрижкой и в форме. Тот Сонни, которого мы знали, носил грязную рубашку, бороду, и волосы его были вечно спутаны.

– Значит, вы считаете, Сонни с его новой внешностью будет трудно найти? – спросила Кари.

– Качество изображения камер слежения, естественно, очень низкое. – Арильд Франк повернулся и пристально посмотрел на нее. – Но мы найдем его.

– Жалко, что не удалось поговорить с этим Халденом, – сказал Симон.

– Да, как я уже говорил, его болезнь обострилась, – произнес Франк, пропуская их через шлюз в приемную. – Я сообщу, когда он будет в состоянии разговаривать.

– И у вас нет никаких соображений относительно того, о чем беглец мог разговаривать с Пером Волланом?

Франк покачал головой:

– Наверное, о томлении духа, как обычно. Хотя Сонни Лофтхус сам исцелял души.

– Вот как?

– Лофтхус самоизолировался от остальных заключенных. Он держал нейтралитет, не принадлежал ни к одной из группировок, которые всегда существуют в тюрьмах. И он не разговаривал. Разве не это определяет хорошего слушателя? Он стал для заключенных своего рода исповедником, человеком, которому они спокойно могли доверить все, что угодно. Кому бы он побежал рассказывать об их тайнах? У него не было союзников, и в обозримом будущем он не вышел бы из тюрьмы.

– За какое убийство он сидел? – спросила Кари.

– За убийство человека, – сухо ответил Франк.

– Я имела в виду…

– За жестокое убийство. Он застрелил азиатскую девушку и задушил косовского серба.

Франк придержал для них входную дверь.

– Подумать только, такой опасный преступник на свободе, – произнес Симон, осознавая, что в его высказывании прозвучал чистый, неприкрытый садизм.

Он совсем не был садистом, но для Арильда Франка сделал исключение. И не потому, что к Франку как к человеку трудно было относиться с симпатией, – с этим можно было примириться. И не потому, что он не делал свою работу: в Полицейском управлении хорошо знали, что именно Франк поддерживает порядок в Гостюрьме, а вовсе не человек, именуемый начальником тюрьмы. Дело было в другом. Сумма очевидных случайностей вызывала подозрения, вызревавшие так долго, что они уже почти превратились в самое настоящее знание, увы, бездоказательное: Арильд Франк был коррупционером.

– Я даю ему сорок восемь часов, комиссар, – сказал Франк. – У него нет денег, нет родственников и друзей. Он – одиночка, сидевший в тюрьме с восемнадцати лет. Двенадцать лет. Он ничего не знает о мире за стенами тюрьмы, ему некуда пойти и негде укрыться.

Кари почти бежала, чтобы не отстать от Симона, направлявшегося к машине. Комиссар размышлял над словами Франка о сорока восьми часах. На эту тему он бы поспорил. Потому что кое-что в этом парне он узнал. Симон не понимал, что именно, – возможно, только походку и манеру держаться. Но вполне вероятно, что тот унаследовал нечто большее.

Йонни Пума повернулся на своей койке и посмотрел на нового товарища по комнате. Он понятия не имел, кто изобрел выражение «товарищ по комнате», но в «Иле» такое название было абсолютно не к месту. Гораздо правильнее было бы «враг по комнате». Ему еще не приходилось делить комнату с человеком, который не попытался бы ограбить его. И которого он сам не пытался ограбить. Поэтому все свои ценные вещи, а именно непромокаемый бумажник с тремя тысячами крон и двойной мешочек с тремя граммами амфетамина, он прилепил скотчем к внешней стороне бедра, на которой у него было так много волос, что если бы кто-нибудь начал отдирать скотч, то Йонни очнулся бы от самого глубокого сна. Потому что на протяжении последних двадцати лет жизнь Йонни Пумы состояла именно из этого: из амфетамина и сна. С 70-х годов и до наших дней ему ставили все возможные диагнозы, чтобы объяснить его желание веселиться, а не работать, драться и трахаться, а не завести семью и воспитывать детей, и одурманивать себя, а не вести до смерти скучную трезвую жизнь. Но последний диагноз был верным. МЭ. Миалгический энцефаломиелит. Хроническая усталость. Йонни Пума устал? Все, кто это слышал, хохотали. Йонни Пума, тяжелоатлет, любитель праздников, самый успешный носильщик в Лиллесанде, способный в одиночку перенести пианино. Все началось с травмы бедра, болеутоляющих, которые не подействовали, и болеутоляющих, которые подействовали очень хорошо. Так он втянулся. Теперь его жизнь состояла из долгих дней отдыха в постели, прерывающегося короткими периодами чрезвычайной активности, когда он направлял всю свою энергию на поиск наркотика. Или денег, чтобы выплатить достигший тревожных размеров долг наркобарону пансиона, литовцу, не до конца прооперированному трансвеститу, который называл себя Коко.