– Что ж, очень мило, – сказал я. – Надеюсь, я потяну ее.

 – Где ты сейчас проживаешь?

Я рассказал ему про пансион Вайссе, не преминув заметить, что он меня полностью устраивает.

 – Ну, тогда оставайся на Савиньи-плац и пиши о своих соседях – торговых банкирах. Или о галеристе, который делает годовой оборот в пять миллионов дойчемарок. Здесь, в Кройцберге, ты сможешь наблюдать, как наркоманы гадят на улицах, а турки-садисты избивают своих жен. А меня сможешь застукать flagrante delicto[19] с мальчишкой-проституткой или депрессивным финном, которого я сниму в Die schwarze Ecke.

 – Я хорошо знаю это место. Вчера ночью туда завалился.

 – А вывалился в компании?

 – Как вы догадались?

 – Потому что это Die schwarze Еске, куда весь Кройцберг ходит выкурить косячок и снять на ночь любого, кто не выглядит законченным психом. Вот такой бордель. Мы все знаем, что это зараза. Но ходим – а куда деваться? Если хочешь курнуть гашиша, доверять там можно только Орхану. Турок-гном, толстый такой. Выглядит так, будто начинал трудиться еще при Белоснежке. Но гаш, который он предлагает… premier cru[20].

Он закурил новую сигарету. Потом спросил:

 – Так ты берешь комнату?

 – Сколько вы за нее хотите? Боюсь, у меня не так много денег.

 – Хочешь сказать, что ты вырос не в особняке на Парк-авеню, где порхала негритянка горничная по имени Бьюла?[21]

 – Я вырос в маленькой двухкомнатной квартире на углу непрестижной 2-й авеню.

 – А, понимаю, отсюда и желание что-то доказать миру.

 – В этом мы с вами похожи. Но вы так и не рассказали мне, как ваш отец промотал фамильное состояние.

 – Может, никогда и не расскажу.

 – Так сколько вы хотите в месяц?

 – Тысячу дойчемарок.

 – Это куда больше, чем я плачу за квартиру в Нью-Йорке…

 – Но я же предлагаю полностью изолированное помещение…

 – В далеко не самом благополучном уголке Берлина, где можно снять студию за три сотни. Собственно, именно такую сумму я готов заплатить за ваше помещение. Включая отопление.

 – Нет, это невозможно.

 – Что ж, приятно было познакомиться.

Я развернулся и направился к лестнице.

 – Пятьсот, – крикнул он вдогонку.

 – Триста пятьдесят. Это мое последнее слово.

 – Четыреста двадцать пять.

 – Я не стану торговаться. Но в любом случае, спасибо за чай.

 – Ну, ты и жидомор.

 – Как вас понимать?

 – Скупердяй хренов.

Не намек ли это на еврея? – подумал я, но решил промолчать. Разве что позволил себе реплику:

 – Знаешь что, приятель… мне совсем не нравится твой тон.

 – Тогда триста пятьдесят, – произнес он, и в его голосе прозвучали нотки отчаяния.

Мы ударили по рукам.

 – Сделка состоялась? – спросил я.

 – Думаю, да. Одно условие: мне бы хотелось получить аванс за месяц, на всякий случай…

 – Ты собственник этого помещения?

Он закашлялся, выпустив облако дыма.

 – Я – и собственник чего бы то ни было? – Он медленно отчеканил каждое слово. – Какая оригинальная мысль. Квартирой владеет турок, омерзительный тип, настоящий гангстер, весь в золотых цепях, с кучей охраны и черным «мерседесом», на котором он рассекает по улицам Кройцберга. Он презирает меня. Впрочем, это чувство взаимное. Но я снимаю это помещение вот уже три года, и он разрешил мне его отремонтировать в обмен на снижение арендной платы. Но теперь, когда я привел его в божеский вид – не сравнить с тем, что я получил вначале, – он, естественно, повысил плату до четырехсот в месяц.

 – Потому и понадобился сосед.

 – Боюсь, что да. Только не пойми меня неправильно – на самом деле мне тошно от того, что ты будешь толкаться наверху. И дело не в тебе лично. Просто мне совсем не нужна компания.

Фитцсимонс-Росс очевидно испытывал потребность демонстрировать свое превосходство при каждом удобном случае. Я с самого начала понял, что отношения с этим парнем легкими не будут. Но чувствовал, что его нервозность и потребность соревноваться со мной во всем – в сочетании с мистикой Кройцберга – могут оказаться тем самым стимулом, который так необходим моему творчеству.

 – Послушай, ты, как я понял, хочешь жить один, – сказал я. – Что ж, хозяин – барин, можешь и дальше играть в Грету Гарбо.

На этот раз я подкрепил свои слова действием и начал спускаться по лестнице.

 – Хорошо, хорошо, – крикнул он вслед. – Я заткну свой поганый рот.

 – Я вернусь через несколько часов с деньгами, – сказал я.

 – А ты сможешь заплатить мне еще за месяц вперед?

 – Думаю, да. В шесть будешь дома?

 – Если ты придешь с кэшем, конечно, буду.

Я вернулся в шесть пятнадцать, предварительно заглянув в пансион Вайссе, где взял из чемодана пачку дорожных чеков и обналичил их в местном банке. Просидев какое-то время в кафе, записав в блокнот подробности встречи с будущим соседом, я спустился в метро и поехал обратно в Кройцберг. Фитцсимонс-Росс сообщил мне код домофона. Так что на этот раз мне не пришлось звонить. Подойдя к двери квартиры, я услышал грохочущую мелодию Майлза Дэвиса из альбома его «прохладного» периода «Однажды мой принц придет». Сразу вспомнились заверения Фитцсимонс-Росса в том, что громкая музыка – это не его стиль. Я с силой стукнул в дверь. Она распахнулась. Я вошел.

 – Алло? – крикнул я.

Ответа не последовало. Я прошел в мастерскую. Никаких признаков жизни. И тут я посмотрел в сторону его спальни. Дверь была широко открыта – и от того, что я увидел, у меня перехватило дыхание. Там, на кровати, лежал Фитцсимонс-Росс. Он был без рубашки, и бицепс его левой руки был перехвачен толстым резиновым жгутом. Игла торчала из вздувшейся вены в сгибе. Хотя его голос был каким-то потусторонним, в нем все равно звучала осмысленность:

 – Принес деньги?

Почему я не развернулся и не ушел оттуда сразу и навсегда?

Да потому что знал, что должен увидеть, чем все это закончится. И потому что уже в тот момент думал: это все – материал.

 – Да, – сказал я. – Принес.

 – Положи на кухонный стол. И, если бы ты поставил чайник… я бы выпил чашку чая.

 – Нет проблем, – ответил я.

Фитцсимонс-Росс поднял на меня глава, которые, хотя и остекленели от наркотического кайфа, по-прежнему сияли арктической голубизной.

 – Не забудь: чай нужно настаивать ровно четыре минуты, – добавил он.

 – Хорошо, – сказал я.

Я отвернулся от мужчины с иголкой в руке и мысленно произнес:

Добро пожаловать в новый дом.

– Я утонченный наркоман, – сообщил мне Фитцсимонс-Росс.

Я налил ему чаю, и он молча выпил. Потом я протянул ему семьсот дойчемарок. Он полез в карман и выудил какую-то железяку, положил ее на стол и подвинул ко мне.

 – Вот ключ, – сказал он. – Заезжай, когда захочешь.

 – Я думал завтра перевезти вещи, а заселюсь с пятницы.

 – Как угодно. А насчет моих дел даже не заморачивайся. У меня все отлажено. Все под жестким контролем.

Я промолчал. Но от меня не ускользнуло то, как он старательно держал марку и следил за своей речью, несмотря на то что принял, как я догадывался, солидную дозу. В этом, как я узнал потом, и заключалась странная, отвратительная двойственность Аластера Фитцсимонс-Росса. Ему было плевать, что я застал его с иглой. Неважно, что он обзывал меня сукой и позволял себе антисемитские высказывания (что было не редкостью). Не имело значения, что он просыпался утром рядом с каким-нибудь курдом-проституткой, которого подобрал в привокзальном туалете. Внешние атрибуты были для него превыше всего. Он всегда стремился выставить себя в выигрышном свете, даже притом что – это я тоже узнал потом – оболочка грубияна и сквернослова, в которую он себя запрятал, была вовсе не железобетонной.