Но это не заставило меня отменить сделку. Что, в свою очередь, означало: я действительно хотел, чтобы все сложилось так, как сложилось.

Впрочем, момент окончательного раскола наступил спустя восемь месяцев. Брак – особенно тот, что длится два десятка лет, – редко заканчивается оглушительным хлопаньем дверью. Скорее на излете он проходит все стадии неизлечимой болезни: злость, нежелание принять очевидное, мольбы, снова злость… и все никак не удается достичь примирения в финале. Вот и у нас получилось так, что в один из августовских уик-эндов, когда мы приехали в теперь уже отремонтированный коттедж, Джен сообщила мне, что для нее наш брак окончен. И уехала из города первым автобусом.

Не хлопая дверью, просто так…

С затаенной грустью.

А я оставался в коттедже до конца лета. В наш кембриджский дом я выбрался лишь однажды – когда Джен уехала на выходные, – чтобы забрать все, что нажил (книги, бумаги и кое-какую одежду). И затем снова устремился на север.

Не хлопая дверью, просто так…

Прошли месяцы. Какое-то время я никуда не выезжал из своей глуши. Моя дочь Кэндис навещала меня раз в месяц, по выходным. Каждый второй вторник (это был ее выбор) я приезжал к ней в Брансвик, где она училась в колледже, и мы вместе ужинали. Встречаясь, мы говорили о ее учебе и друзьях, о книгах, которые я пишу. Но редко упоминали о ее матери, разве что однажды, после Рождества, дочь спросила:

 – У тебя все в порядке, отец?

 – Да, неплохо, – сказал я, зная, что мой ответ звучит неубедительно.

 – Тебе надо завести роман.

 – Легче сказать, чем сделать, в моей-то глухомани. В любом случае, мне надо дописать книгу.

 – Мама всегда говорила, что для тебя книги на первом месте.

 – Ты с этим согласна?

 – И да и нет. Ты постоянно был в разъездах. Но дома всегда был клёвый.

 – Я по-прежнему клёвый?

 – Еще какой, – сказала она, многозначительно пожимая мне руку. – Но я не хочу, чтоб ты был таким одиноким.

 – Такова участь писателя, – сказал я. – Быть одиночкой, помешанным на своем творчестве. Близким зачастую трудно с этим смириться. И разве можно их осуждать?

 – Мама однажды сказала, что ты никогда не любил ее, что твое сердце было где-то в другом месте.

Я внимательно посмотрел на дочь.

 – В моей жизни много чего было до знакомства с твоей мамой, – сказал я. – Несмотря ни на что, я любил ее.

 – Но не всегда.

 – Это брак, со всеми его атрибутами. И он длился целых двадцать лет.

 – Даже при том, что твое сердце было в другом месте?

 – Ты задаешь слишком много вопросов.

 – Только потому, что ты такой скрытный, папуля.

 – Прошлое осталось в прошлом.

 – Слушай, тебе действительно хочется увильнуть от этого вопроса?

Я улыбнулся, глядя на свою не по годам развитую дочь, и предложил выпить еще по бокалу вина.

 – У меня вопрос по немецкому, – вдруг сказала она.

 – Давай.

 – На днях мы переводили в классе Лютера.

 – Ваш преподаватель садист?

 – Нет, просто немец. Но дело не в этом. Копаясь в коллекции афоризмов Лютера, я наткнулась на один весьма подходящий…

 – К чему или к кому?

 – Ник чему и ни к кому. Но я не уверена в том, что правильно его поняла.

 – И ты думаешь, я смогу тебе помочь?

 – Ты же свободно говоришь по-немецки. Du sprichst die Sprache.

 – Только после пары бокалов вина.

 – Не скромничай, пап.

 – Ладно, давай цитируй своего Лютера.

 – Wie bald "nicht jetzt" "nie" wird.

Я даже не поморщился. Просто перевел фразу:

 – Как быстро «не сейчас» превращается в «никогда».

 – Это великая цитата, – сказала Кэндис.

 – И как все великие цитаты, содержит долю правды. Чем она тебя так зацепила?

 – Просто мне кажется, что я отношусь к категории «не сейчас».

 – Почему ты так думаешь?

 – Яне могу жить моментом, не могу себе позволить радоваться тому, что у меня есть.

 – Не слишком ли ты строга к себе?

 – Вряд ли. Я знаю, что и ты такой же.

Wie bald "nicht jetzt" "nie" wird.

 – Момент… – произнес я, словно пробуя слово на вкус. – Его роль слишком преувеличивают.

 – Но ведь это все, что у нас есть, верно? Этот вечер, этот разговор, это мгновение. Что еще?

 – Прошлое.

 – Так и знала, что ты это скажешь, потому что зациклен на прошлом. Оно присутствует во всех твоих книгах. Почему «прошлое», отец?

 – Оно всегда наполняет смыслом настоящее.

И еще потому, что из его цепких объятий не вырваться. Как примириться с тем, что в твоей жизни больше не будет того, что было? Подумать только: мой брак, возможно, дал трещину еще десять лет назад, а развязку ускорил тот самый январский день, когда я купил коттедж в Мэне.

Бесповоротность финала я осознал лишь наутро после моего ужина с Кэндис, когда в непривычно ранний час меня разбудил стук в дверь.

Мои немногочисленные соседи уже знали, что я не ранняя пташка. В этом глухом уголке штата Мэн все как один встают за час до рассвета, а девять утра здесь считается чуть ли не разгаром дня. Но я никогда не выныриваю из постели раньше полудня. Я – сова. Обычно начинаю работать после десяти вечера и засиживаюсь часов до трех, потом позволяю себе пропустить стаканчик-другой виски, посмотреть старый фильм или почитать, а около пяти утра ложусь спать. В таком ритме я живу с тех пор, как двадцать семь лет назад начал писать книги, что поначалу восхищало мою жену, а потом стало источником раздражения. «У тебя то разъезды, то ночные бдения, а жить когда?» – такие стенания я слышал постоянно и неизменно отвечал: «Виновен по всем пунктам». Теперь, когда мой пятидесятилетний юбилей остался далеко позади, я окончательно увяз в «вампирском» образе жизни: рассвет встречаю лишь изредка, когда я в ударе и строчу без остановки.

Но в то зимнее утро настойчивый стук в дверь заставил меня проснуться затемно. В какой-то момент мне даже показалось, что я пребываю в безумном кафкианском сне: по надуманным обвинениям меня пришли арестовать, и я… И я, покосившись на будильник, обнаружил, что стрелки показывают половину восьмого. Постепенно ко мне вернулось ощущение реальности. В дверь уже не просто стучали – барабанили.

Я встал с постели, схватил халат и потащился открывать. На пороге стоял коротышка в парке и вязаной шапке. Одну руку он прятал за спиной. Вид у него был обиженный.

 – Наконец-то! – вырвалось у него изо рта вместе с облачком пара.

 – Прошу прощения?

 – Томас Несбитт?

 – Да…

Коротышка выдернул руку из-за спины. В руке был зажат большой коричневый конверт. Жестом учителя-викторианца, привыкшего лупить детей линейкой, он сунул конверт мне.

 – Документ вам вручен, мистер Несбитт, – сказал он, развернулся и зашагал к своей машине.

Какое-то время я стоял на пороге, забыв про холод и тупо рассматривая конверт. Почувствовав, что пальцы заледенели, я закрыл дверь, прошел на кухню, сел и вскрыл его. В конверте лежало извещение о разводе из штата Массачусетс. Мое имя – Томас Олден Несбитт – было напечатано рядом с именем моей жены – Джен Роджерс Стэффорд. Жена значилась как Истец. Я – как Ответчик. Не в силах читать дальше, я отшвырнул извещение в сторону. Конечно, я знал, что это неизбежно. Но одно дело – предполагать, и совсем другое – читать безжалостные строки. Развод – пусть даже и ожидаемый – это признание собственного поражения. Чувство потери после двадцати совместно прожитых лет слишком велико. И вот теперь…

И вот теперь этот документ. Окончательный и бесповоротный финал.

Может ли так просто отпустить то, чем ты когда-то дорожил?

В то январское утро у меня не было ответа на этот вопрос. Была лишь бумага, из которой следовало, что мой брак окончен, и я все спрашивал себя: могли ли мы – я – найти выход из тупика?

«Мама однажды сказала, что ты никогда не любил ее, что твое сердце было где-то в другом месте».