Я поднялся по лестнице. На первом этаже была единственная дверь, на которой грубо нарисованный значок доллара перечеркивала огромная красная буква X, а рядом было намалевано: Kapitalismus ist Scheisse![16] На следующем этаже дверь была обита колючей проволокой и оставлены лишь маленькие прореви для замка и ручки. Хозяин то ли посылал внешнему миру сигнал «Не входить», то ли попросту был садомазохистом, которому нравилось рвать на себе кожу каждый раз, заходя в квартиру. Как бы то ни было, я испытал облегчение от того, что за этой дверью живет не Фитцсимонс-Росс.

Его резиденция находилась этажом выше. Подойдя к двери, я обратил внимание, что она выдержана в том же стиле, что и у соседей, только покрыта побелкой, сквозь которую проступает старая коричневая краска. Из-за двери доносились громкие звуки музыки барокко – Бранденбургский концерт?

Я сильно постучал в дверь. Она открылась, и в нос мне ударил отчетливый медицинский запах краски. Шагнув, я оказался в огромной комнате. Ее стены тоже были покрыты побелкой – с такими же залысинами. Большие промышленные прожектора светили на все четыре стены. Две из них были украшены огромными полотнами с геометрическими рисунками, изображающими переходы цвета – от яркого ультрамарина до лазури, кобальта и темной синевы. У самой дальней стены, в добрых сорока шагах от меня, стоял длинный стол с банками краски, тряпками и несколькими холстами в различных стадиях проработки. Но что особенно потрясло меня в этой мастерской – помимо очевидного таланта автора настенных полотен, – так это царивший в ней порядок. Да, это было совершенно не отделанное пространство, с голыми неотшлифованными половицами и кухонькой, больше напоминавшей камбуз. Мебель была представлена лишь цинковым кофейным столиком, парой простых стульев из гнутой древесины и поломанным диваном, на который была наброшена белая льняная накидка. Отопление можно было назвать условным – да и можно себе представить, сколько денег пришлось бы тратить на обогрев такого помещения. Но, несмотря на спартанскую обстановку, я сразу влюбился в это место. Было очевидно, что художник – хозяин студии – серьезно относился к своей работе и не погряз в нищете и убожестве, подобно богемным собратьям из одноименной оперы.

 – Вы, я вижу, обошлись без приглашения.

Голос – те же дикторские интонации, только чуть громче, перекрывая Баха, – донесся с лестницы в углу мастерской. Я обернулся и увидел прямо перед собой мужчину лет тридцати пяти, высоченного роста, худого как жердь, с желтоватой кожей, впалыми щеками, жуткими зубами и ярко-голубыми глазами, в тон ультрамарина на его полотнах. На нем были линялые джинсы, черный свитер грубой вязки, который совсем не помогал скрыть бросающееся в глаза истощение, и дорогие высокие ботинки на шнуровке из рыжей кожи, заляпанные краской. Но что в нем завораживало, так это глаза. В них была холодность вечной мерзлоты, оттеняемая глубоким сиянием радужки. А во взгляде угадывался вызов миру и в то же время сквозила ранимость. Видимо, я не ошибся, когда еще в разговоре предположил, что вся эта словесная бравада – показуха. Надменность всегда скрывает неуверенность и сомнения.

 – Вы, я вижу, обошлись без приглашения, – повторил он, перекрикивая Баха.

 – Дверь была открыта…

 – И вы просто решили быть как дома.

 – Я же не варю себе кофе на вашей кухне.

 – Это намек? Хотите, чтобы я предложил вам что-нибудь выпить?

 – Я бы не отказался. И если вам не трудно приглушить музыку…

 – Вы имеете что-то против Баха?

 – Это вряд ли. Но нахожу, что перекрикивать Бранденбургский концерт…

Неуловимая улыбка пробежала по губам Аластера Фитцсимонс-Росса.

 – Образованный американец. Даже удивительно.

 – Не более удивительно, чем высокомерный бритт, – парировал я.

Он на мгновение задумался, переваривая мою реплику, потом подошел к проигрывателю и убавил громкость:

 – Я не бритт. Я ирландец.

 – По говору не скажешь.

 – Нас с таким говором в стране осталось немного, по пальцам можно пересчитать.

 – Вест-бритты?

 – А вы, я смотрю, знаток ирландского жаргона.

 – Есть американцы, которые читают и путешествуют.

 – И вы, наверное, раз в год собираетесь в каком-нибудь ресторане, чтобы обменяться своими историями?

 – На самом деле мы встречаемся в закусочной. Так что насчет кофе?

 – Знаю, это невежливо с моей стороны. Но я кофе не пью. Могу предложить чай, водку и красное вино.

 – Я обойдусь чаем.

 – Но вы ведь выпиваете?

 – Это да.

Он прошел на кухню и достал видавший виды ржавый чайник:

 – Какое облегчение. Тут на днях ко мне заглядывали ваши соотечественники. Странные типы, выглядят как улыбающиеся зомби, все в одинаково уродливых синих костюмах и с бейджами.

 – Мормоны?

 – Точно. Я предложил им по чашке чая, а они посмотрели на меня так, будто я попросил разрешения переспать с одной из их сестер.

 – У них пунктик насчет всего кофеиносодержащего. Чай, кофе, кока-кола. На сигареты и алкоголь тоже табу.

 – Так вот почему они разом побледнели, когда я закурил. Надеюсь, вы не против fags[17]?

 – Вы имеете виду сигареты?

 – Ах да, я и забыл, что у вас, американцев, это слово означает совсем другое.

 – Почему бы вам прямо сейчас не избавиться от привычки то и дело вставлять «у вас, американцев»?

 – Вы так прямолинейны, мистер ньюйоркец. И должен признаться, я забыл ваше имя.

Я снова представился. После чего он сказал:

 – Позвольте-ка, я угадаю? Будучи довольно серьезным парнем, вы предпочитаете, чтобы вас называли Томас, а не Том или, боже упаси, Томми.

 – Томас – нормально.

 – Тогда я буду звать вас Томми. Или лучше Томми-бой, просто из чувства противоречия. Итак, Томми-бой, ты куришь?

 – Я же не мормон… да, и я курю самокрутки.

 – Прямо Джон Уэйн.

 – Вы слишком болтливы для очевидно талантливого человека.

Концовка моей реплики зацепила его внимание. Сняв с плиты закипевший чайник, он обдал кипятком большой заварочный чайник из коричневого фарфора, потянулся за темно-зеленой жестяной банкой, открыл ее и всыпал три полные ложки чая, после чего спросил:

 – Что навело тебя на мысль, что у меня вообще есть талант?

 – Два полотна на стене.

 – Хочешь купить одно?

 – Если я пришел сюда насчет аренды комнаты, сомневаюсь, что ваши работы мне по карману.

 – Откуда ты знаешь, что я стою так дорого?

 – Просто предположил.

Он залил кипяток в заварочный чайник, накрыл его крышкой и посмотрел на часы:

 – Надо подождать четыре минуты, чтобы заварился как следует… если только ты не из тех неудачников, которые предпочитают пить чай цвета бледной мочи.

 – Я не возражаю против темной мочи.

Он кинул мне мятую пачку сигарет «Голуаз»:

 – На вот, подыми в удовольствие.

Я поймал пачку, угостился сигаретой, прикурил и сделал долгую глубокую затяжку, смакуя знакомый металлический вкус с примесью выхлопных газов.

 – И сколько, по-твоему, стоит одна из этих картин? – спросил Фитцсимонс-Росс.

 – Арт-рынок для меня темный лес… особенно европейский.

 – Если бы это висело в галерее Киркленд в Белгравии, где я обычно выставляюсь, тебе бы пришлось выложить под три тысячи фунтов за привилегию иметь у себя дома картину Фитцсимонс-Росса.

 – Серьезные деньги.

 – Полусерьезные. Я не вхожу в лигу Фрэнсиса Бэкона и Люсьена Фрейда. Между тем Дэвид Сильвестер однажды сравнил меня с Ротко. Ты знаешь, кто такой Сильвестер?

 – Боюсь, что нет.

 – Пожалуй, самый влиятельный арт-критик послевоенной Британии.

 – Что ж, браво. И он прав. В этих двух полотнах определенно присутствует цветовой спектр Ротко, только вернувшегося с греческого острова.

 – Это кажущееся сходство.

 – Вам не нравится сравнение с Ротко?