В 1930-е годы Путерман редактировал парижский еженедельник «Лю» — «Прочитанное», ревю мировой прессы, который (наряду с иллюстративным еженедельником «Вю» — «Увиденное» издавал Люсьен Вожель. У Эренбурга и Савича Путерман систематически брал материалы для своего журнала; 2 декабря 1931 года Савич писал Лидину: «Посылаю Вам вырезку из „Лю“ — журнала, составленного из статей всей мировой прессы. Денег за это не платят, но тираж большой…» У Вожеля планы бывали наполеоновские — скажем, в 1935 году он сопровождал премьер-министра Пьера Лаваля в Москву, их принял Сталин — соответствующие репортажи с помпой подавались тогда в его журналах… Работа Путермана была нелегкой, но зато интересной… Положение во Франции — острое, политическая чаша весов колебалась — то вправо, то влево. В мемуарах «Люди, годы, жизнь» Эренбург вспоминал, как 26 апреля 1936 года во Франции состоялись всеобщие выборы, на которые редакция «Известий» высвистала его из Испании: «В воскресенье вечером с Савичем и редактором „Лю“ Путерманом мы стояли возле редакции газеты „Матэн“. Толпа заполнила широкий бульвар. Все не сводили глаз с экрана: сейчас объявят первые результаты…» Тогда победил Народный фронт — левые брали верх в Европе (ненадолго…).
18 июля 1936 года в Испании вспыхнул военный мятеж. На помощь республике устремились левые со всего света. Многие французы помогали республиканцам — среди них друг Эренбурга писатель Андре Мальро, организовавший и возглавивший авиаэскадрилью. Все годы этой войны Эренбург почти безвылазно находился в Испании, посылая статьи и репортажи для «Известий». В конце 1936 года Путерман перевел на французский 19 первых репортажей Эренбурга из воюющей Испании — они вышли в Париже отдельной книжкой. Продолжая работать в Париже, Путерман охотно выполнял испанские поручения не только Эренбурга, но и Савича, которого Эренбург в 1937 году забрал в Испанию и тот стал корреспондентом «Комсомольской правды» в Барселоне (2 августа 1938 года О. Г. Савич писал жене в Москву: «Книг французских здесь нет, но я попрошу Путера выслать тебе из Парижа»…).
Утешение от политических передряг Путерман находил в стихах Пушкина. Его поэзию он обожал. В 1937 году отмечалось столетие гибели поэта. И хотя финансовое положение Путермана было не ахти каким, он составил и издал по-французски сборник Пушкина[55]. Томик был составлен так, чтобы дать читателю представление обо всех гранях таланта великого поэта. Вслед за кратким предисловием составителя книжка открывалась фрагментами тогда знаменитой в СССР книги В. В. Вересаева «Пушкин в жизни». Затем следовали 29 писем Пушкина, написанные им по-французски, а вслед за ними две статьи о Пушкине — парижская, 1928 года, статья Д. П. Святополк-Мирского (с которым Путерман в Париже был хорошо знаком) и статья 1936 года, принадлежавшая питерскому литературоведу В. А. Десницкому. Эти статьи предваряли раздел из 17 стихотворений Пушкина (среди их переводчиков были и двое русских поэтов — Владимир Сирин (Набоков) и Валентин Парнах). Заключали том стихотворная трагедия «Каменный гость» (в переводе Ивана Тургенева и Луи Виардо), «Сказка о рыбаке и рыбке» (в переводе Александры Гольдштейн и Рене Гиля) и повесть «Выстрел» (в переводе А. Жида и Ж. Шифрина).
Томик украшали репродукции тропининского портрета поэта и его автопортрет. 15 нумерованных экземпляров книги были напечатаны на особой бумаге. Уцелел экземпляр № 2 (первый, понятно, принадлежал составителю — страстному книжнику и пропал вместе с его библиотекой; № 2 — второй по значению). На нем надпись: «А mа fille chérie L.M.K.-E. Paternellement. I.E. Pouterman»[56]. Эта книга принадлежала Любови Михайловне Козинцевой-Эренбург. Когда в июле 1940 года (Путермана уже не было в живых) Эренбурги уезжали из оккупированного гитлеровцами Парижа (они сожгли все свои бумаги и оставили друзьям большую часть книг), эту книгу Любовь Михайловна взяла с собой, как и портрет Путермана (написанный ею маслом совсем недавно, а казалось — прошла целая жизнь; портрет небольшой, одно только лицо — на черном фоне, оно едва ли не высвечено из мрака). Все последние годы Путерман был страстно влюблен в Любовь Михайловну. На нескольких фотографиях они сняты за столиком монпарнасского кафе («Дом» или «Куполь») — смеющиеся: Л. М. весело, а Путерман, скорее, иронически…
Когда я расспрашивал А. Я. Савич о Путермане, она говорила о нем сердечно, но кратко (впрочем, обычная женская болтливость ей никак не была свойственна). В тех воспоминаниях, что А. Я. авторизовала, Путерману посвящен один абзац, там где рассказывается про обычный парижский день Эренбургов: «Дома Эренбурги никогда не обедали — всегда вдвоем отправлялись в ресторан (в последнее время втроем: с Путерманом)… Близкий приятель Эренбурга, он жил с ним по соседству; обедать они всегда ходили вместе, а ресторан выбирался в зависимости от состояния бюджета. Приземистый, но не маленький, широкий в плечах, Путерман был очень вспыльчив. Потом оказалось, что он страдал сильной гипертонией, но мы, молодые, этого и не понимали… Иногда он проводил с Эренбургами и нами часть каникул, иногда путешествовал как бы по следам Эренбурга… Ему всегда можно было довериться…»
Конец 1930-х годов был для Путермана очень трудным: Гитлер завоевывал Европу, Сталин заливал кровью Россию. Эренбург вспоминал пору подписания Мюнхенских соглашений, когда Чемберлен и Даладье, боясь войны, отдали Гитлеру Чехословакию: «Вечером мы с Путерманом ужинали в кафе „Куполь“ на Монапрнасе. Я упоминал, что мой друг Путерман редактировал левый еженедельник „Лю“; он был уроженцем Бессарабии, боготворил Пушкина, собирал редкие книги, а сердце у него было совсем не книжное — горячее, страстное. Мы сидели подавленные происшедшим. За соседними столиками французы пили шампанское, пировали. Один из соседей вдруг заметил, что мы возмущены тостами, гоготом, карнавальным весельем, и спросил: „Мы вас, кажется, беспокоим?“ Путерман ответил: „Да, сударь. Я — чехословак“. Они притихли, а несколько минут спустя снова стали восторженно галдеть».
Нервность Путермана все нарастала — окружающие не сразу поняли, что это болезнь. Когда Испанская республика пала и Савич вернулся в Париж, все вокруг было другим; он писал жене в Москву: «И. Г. (Эренбург. — Б. Ф.) в ужасном состоянии, как и все мы, а Люба (Л. М. Эренбург. — Б. Ф.) серьезно больна. Папаня совсем сумасшедший — словом, представляешь себе атмосферу, если прибавить бесконечные обращения испанцев, несчастье которых превосходит всё, что можно вообразить… В Париже очень неприятно, его просто трудно узнать. Если когда-то говорили „Москва слезам не верит“, то уж Париж подлинно слез не любит, и сочувствия, теплоты в нем нет ни на грош…»
После подписания советско-германского пакта в августе 1939-го Эренбург (его уже с апреля перестали печатать в СССР) заболел. С началом «странной войны» за ним установилась слежка, мало кто из друзей хранил ему верность. «С Путерманом тогда трудно было разговаривать, — написано в четвертой книге „Люди, годы, жизнь“, — все его выводило из себя — Даладье, германо-советский пакт, англичане, Финляндия, у него обострилась гипертония. В один из последних вечеров он вдруг начал читать на память стихи Пушкина:
Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;
Страшитесь возбудить слезами подозренье;
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье…
Он умер три дня спустя. Полиция произвела обыск, когда он лежал мертвый. Вытряхивали томики Пушкина… На похороны пришел Вожель. Я помнил его оживленным, снобом, представителем „всего Парижа“. А он стоял на кладбище постаревший, печальный».
Записная книжка Эренбурга позволяет уточнить все эти даты. Вот короткие записи 1940 года: «18 февраля. Умер Путер. 20-го — обыск у мертвого Путера. 21 — похороны»…