Господин Заргар был удивлен моим преждевременным возвращением.

– Не лучше ли вам было растить дочку до года и дождаться, пока все хоть немного успокоится? – спросил он.

– Я вам не нужна? Или что-то произошло, о чем мне следовало бы знать?

– Нет, ничего особенного не произошло, и вы нам нужны. Но… но теперь предпочитают, чтобы женщины носили головной платок – да и чистки вызвали некоторые волнения.

– Мне это безразлично. Большую часть жизни я носила платок, а то и чадру.

Но еще до конца дня мне пришлось понять, на что намекал господи Заргар. Та свободная и открытая атмосфера первых дней революции успела испариться. Мои коллеги, как и все прочие, разбились на группы, и каждая группа враждовала со всеми прочими. Некоторые сотрудники не желали иметь со мной дела. Стоило мне войти, и разговоры обрывались, или вдруг кто-нибудь ни с того ни с сего отпускал презрительное замечание в мой адрес. Другие, напротив, пытались вовлечь меня в секретные разговоры и требовали последних сведений, словно я единолично возглавляла все левые партии, сколько их было. Революционный комитет, членом которого меня когда-то избрали в числе первых, был распущен, вместо него появились другие. Главным оказался комитет по чисткам: в его руках находилась судьба каждого сотрудника.

– Разве агентов САВАК не разоблачили еще в прошлом году? – спросила я господина Заргара. – К чему все эти собрания и перешептывания?

Господин Заргар с горечью рассмеялся и ответил:

– Скоро и вы поймете, что к чему. Люди, которых мы знали годами, вдруг проснулись ревностными мусульманами. Они отрастили бороды, не выпускают из рук четки, постоянно твердят молитвы и сводят старые счеты – кого-то увольняют, что могут, захватывают. Этих оппортунистов от настоящих революционеров уже не отличить, и они гораздо опаснее тех, кто открыто противится революции и состоит в оппозиции. Кстати, не забудьте присоединиться к полуденной молитве, или с вами разделаются.

– Вы же знаете, я женщина верующая, я никогда не переставала молиться, – сказала я. – Но молиться здесь, в этом здании, которое было захвачено незаконно, молиться на глазах у всех, только чтобы доказать свою набожность, – нет, этого я делать не стану. Я никогда не умела молиться в толпе, на глазах у людей.

– Забудьте такие разговоры, – предупредил меня господин Заргар. – Непременно приходите на полуденную молитву. Множество людей ждет этого от вас.

Каждый день на доске объявлений вывешивался список очередных уволенных, “вычищенных”. Каждый день мы со страхом подходили к этой доске узнать свою судьбу – и вздыхали с облегчением, не найдя в списке своего имени. Значит, день прошел благополучно.

В тот день, когда между Ираном и Ираком началась война, мы услышали грохот бомб и выбежали на крышу. Никто не понимал, что происходит. Одни думали, что это выступили противники революции, другие и вовсе испугались переворота. Я, тревожась за детей, побежала домой.

Так началась война, и жизнь стала еще труднее. Затемнения по ночам, дефицит многих продуктов, бензина и другого топлива не хватало, а уже наступали холода. Но всего хуже были ожившие в моем воображении ужасные образы войны.

Окна в детской я затянула черной тканью. По ночам, когда отключали электричество и звучала порой воздушная тревога, мы сидели при свече и со страхом прислушивались к тому, что творилось снаружи. Оставайся Хамид дома, нам было бы намного легче, но, как всегда, когда он более всего нам нужен, он отсутствовал. Я не знала, где он и чем занят, но сил беспокоиться еще и за него недоставало.

Из-за нехватки бензина транспорт практически не работал. Зачастую госпожа Парвин не могла найти ни такси, ни автобуса, чтобы доехать до нас, и шла пешком.

Однажды она опоздала, и я добралась до работы позже обычного. Едва войдя в здание, я почувствовала неладное. Охранник отвернулся – не только не поздоровался, но и не ответил на мое приветствие. Там же сидели работавшие в нашей организации водители – они выглянули и уставились на меня. Пока я шла по коридору, все, кто попадался навстречу, торопливо отводили глаза, притворяясь, будто не заметили меня. Я вошла в кабинет – и застыла. Словно смерч пронесся: все ящики вывернуты прямо на стол, повсюду разбросаны бумаги. У меня задрожали ноги, что-то внутри сжималось от страха, ненависти, унижения.

Голос господина Заргара вернул меня к действительности.

– Прошу прощения, госпожа Садеги, – произнес он. – Зайдите ко мне в кабинет, будьте добры.

Молча, оглушенная ударом, я двинулась за ним – словно робот. Он предложил мне сесть. Я почти упала на стул. Он что-то говорил, но я не разбирала ни слова. Тогда он протянул мне какое-то письмо. Я машинально взяла и спросила, что это.

– Из центрального офиса Комитета по чисткам, – ответил он. – Я так понимаю… Тут сказано, что вы уволены.

Я уставилась на него. Непролитые слезы жгли глаза, тысячи мыслей осаждали мозг.

– Как это? – сдавленным голосом переспросила я.

– Вас обвиняют в симпатиях к коммунистам, в связях с антирелигиозными группировками и в пропаганде их деятельности.

– Но у меня нет никаких политических симпатий, и я ничего не пропагандировала. Я почти год была в отпуске.

– Видимо, из-за вашего мужа…

– Какое ко мне отношение имеет его деятельность? Я тысячу раз говорила, что не разделяю его убеждений. И если даже он в чем-то провинился, несправедливо наказывать за это меня.

– Это верно, – согласился господин Заргар. – Разумеется, вы можете оспорить выдвинутые против вас обвинения. Однако они утверждают, будто располагают доказательствами, и несколько свидетелей подтвердили.

– Какими доказательствами? И что могли подтвердить свидетели? Что я сделала?

– Они говорят, что в феврале 1979 года вы привели своего мужа к нам в офис именно с целью популяризировать его коммунистическую идеологию, что вы организовали дискуссию и раздавали при этом антиреволюционные издания.

– Он заехал сюда, чтобы отвезти меня домой. Только и всего. Коллеги чуть ли не силой затащили его вовнутрь!

– Знаю, знаю. Я все помню. Мое дело – уведомить вас о предъявленных обвинениях. Вы можете официально опротестовать это решение. Но, откровенно говоря, боюсь, что и вы, и ваш муж подвергаетесь опасности. Где он сейчас?

– Не знаю. Он уехал неделю тому назад, и я не получала от него известий.

Усталая, измученная, я вернулась в кабинет за своими вещами. Слезы набухали в глазах, но я не выпускала их на волю. Не позволяла зложелателям увидеть мое отчаяние. Аббас-Али, уборщик нашего этажа, скользнул ко мне в кабинет с подносом. Вел он себя так, будто ступил на вражескую территорию. Печально оглядел меня, мою комнату и шепнул:

– Госпожа Садеги, я очень огорчен. Клянусь жизнями моих детей, я против вас ничего не говорил. Я от вас ничего, кроме доброты и внимания, не видел. Все мы очень расстроены.

Я горько рассмеялась:

– Ну да, оно и видно – и по их поведению, и по тому, что они наклепали на меня. Люди, рядом с которыми я проработала семь лет, сговорились против меня, да так ловко, им даже не пришлось поглядеть мне в глаза.

– Нет, госпожа Садеги, все не так. Просто все очень испуганы. Вы бы ушам своим не поверили, если бы услышали, в чем обвиняют ваших подруг, госпожу Садати и госпожу Канани. Поговаривают, что их тоже уволят.

– Не может быть, чтобы все было так плохо, – сказала я. – Вы, наверное, преувеличиваете. И даже если их все-таки уволят, то никак не из-за дружбы со мной. Это все старые счеты, старые раздоры.

Я взяла сумку, раздувшуюся от уложенных туда вещей, взяла папку с личными бумагами и направилась к двери.

– Госпожа, ради Аллаха, не вините меня! – взмолился Аббас-Али. – Отпустите мне грех!

До полудня я бродила по улицам, пока унижение и гнев не вытеснила тревога: тревога за будущее, тревога за Хамида и за детей, тревога безденежья. Инфляция все росла – как мне управиться без жалованья? Предыдущие два месяца типография не давала дохода, отцу Хамида не из чего было платить “жалованье” сыну.