Середина 1977 года. В стране политические волнения. Ощутимо изменились разговоры, поведение людей. На работе, на улице и особенно в университете говорят гораздо свободнее и отважнее. Условия содержания в тюрьме улучшились, появились кое-какие удобства, сняли ограничения на передачу одежды и еды. Но в моем удрученном сердце не было места надежде, и я не осознавала размаха происходивших перемен.

Оставалось несколько дней до Нового года, в воздухе пахло весной. Погруженная в свои мысли, я вернулась домой и застала там нечто странное: посреди холла громоздились мешки с рисом, большие банки жира для готовки, упаковки чая, овощи, какая-то еще еда. Очень странно. Отец Хамида время от времени завозил нам рис, но отнюдь не такое обильное угощение. С тех пор как закрылась типография, он тоже оказался стеснен в средствах. Подметив мой изумленный взгляд, Сиамак расхохотался и сказал:

– Ты еще самого интересного не видела!

И он протянул мне конверт – открытый, в нем виднелась пачка купюр по сто туманов.

– Что это? – спросила я. – Откуда?

– Угадай!

– Да, мама, как в игре! – вмешался Махмуд. – Ты должна угадать.

– Неужели ваш дед столько всего привез?

– Нет! – сказал Сиамак.

И они оба захохотали.

– Значит, Парванэ?

– Нет!

Снова смех.

– Госпожа Парвин? Фаати?

– Нет, нет и нет! – сказал Сиамак. – Никогда не догадаешься… Ну что, сдаешься?

– Сдаюсь! Кто же все это купил?

– Дядя Али. Но он велел передать тебе, что это подарок от дяди Махмуда.

Вот уж неожиданность!

– Как это? С чего вдруг? – изумилась я. – Ему что, сон приснился?

Я позвонила матушке. Та ни о чем и слыхом не слыхала.

– Позови Али, – попросила я. – Должна же я разобраться, что тут происходит.

Али взял трубку, и я спросила:

– Что все это значит, Али-ага? Ты взялся помогать беднякам?

– О чем речь, сестра? Это мой долг.

– Долг? Я тебя никогда ни о чем не просила.

– Конечно, ты сдержанна и великодушна, но я должен исполнять свои обязанности.

– Спасибо, дорогой Али, – сказала я, – но мы с детьми ни в чем не нуждаемся. Будь добр, приезжай прямо сейчас и забери все это.

– И что мне с этим делать? – удивился Али.

– Понятия не имею. Делай, что хочешь. Отдай бедным.

– Право, сестра, я тут ни при чем. Наш брат Махмуд послал тебе подарок. С ним и говори об этом. Он не только о тебе позаботился – он кормит множество людей, а я лишь исполняю его поручения.

– Вот оно что! – фыркнула я. – Подачка от милостивого господина! Представить себе не могу… Он что, с ума сошел?

– Странно слышать от тебя такие речи, сестра! Мы-то хотели сделать доброе дело.

– Довольно вы сделали для меня добрых дел. И на том благодарю. Приезжай немедленно и забирай все это.

– Только если так распорядится наш брат Махмуд. Поговори с ним.

– Непременно! – сказала я. – Так и сделаю.

Я позвонила Махмуду. Часто ли я звонила в тот дом? По пальцам могу все случаи пересчитать. Трубку снял Голам-Али, тепло меня приветствовал и передал телефон отцу.

– Здравствуй, сестра! Приятная неожиданность. Ты наконец вспомнила про нас?

– По правде говоря, именно этот вопрос я хотела задать тебе, – сухо отвечала я. – С чего это вы вдруг вспомнили про нас? Милостыню решили нам подать?

– Прошу тебя, сестра! Это не милостыня, это твое по праву. Твой муж в тюрьме, потому что он боролся за свободу против безбожных правителей. А мы, кому не хватает мужества бороться, выносить тюрьму и пытку, обязаны по крайней мере позаботиться о семьях этих храбрецов.

– Но, дорогой мой брат, Хамид провел в тюрьме уже четыре года. До сих пор я справлялась сама, ни к кому не обращаясь за помощью – милостив Аллах, обойдусь и впредь.

– Ты права, сестрица, – сказал он. – Позор нам, мы крепко спали и ничего не видели, мы были слепы. Прости нас!

– Оставим это, брат! Говорю тебе: я сама разберусь. Мои дети не будут расти за счет подаяний. Пришли, будь добр, человека забрать эти мешки.

– Сестра, это мой долг! Ты – наша любимая сестра, а Хамидом мы все гордимся.

– Ты что-то путаешь, брат: Хамид – тот самый мятежник, которого следовало казнить.

– Не надо злопыхательства, сестра! Злопамятная ты у нас!.. Я же признал, что был слеп. В моих глазах любой борец против нынешней тирании достоин хвалы, будь он мусульманин или неверный.

– Благодарю тебя, старший брат, – холодно ответила я. – И все же эти припасы мне ни к чему. Пожалуйста, пришли за ними кого-нибудь.

– Раздай соседям! – сорвался он. – Нет у меня лишних людей посылать за ними.

И он бросил трубку.

С каждым днем перемены становились все ощутимее. Предполагалось, что никому на работе не известно о моем муже, но на самом деле все знали, что он – политзаключенный, и прежде вели себя аккуратно, лишний раз ко мне в кабинет не заглядывали. Вдруг эти предосторожности словно сами собой отменились, никто уже не боялся общаться со мной, круг близких знакомых стремительно расширялся. Перестали сотрудники и жаловаться на оказываемые мне поблажки, что я, мол, в рабочие часы ухожу в университет.

А вот уж и вовсе чудеса: родственники, сокурсники, коллеги заводят откровенный разговор обо мне, о моей судьбе и жизненных обстоятельствах. Расспрашивают о Хамиде, выражают сочувствие, восхваляют его стойкость. В гостях и на мероприятиях меня усаживают во главе стола, оказывают всяческое внимание. Меня это стесняет, но Сиамак преисполнился гордости, он во всеуслышание хвастает своим отцом, отвечает на вопросы, рассказывает, как Хамида схватили, как обыскивали наш дом. Понятное дело, по свойственной молодым годам живости воображения он существенно дополняет и приукрашивает свои воспоминания.

Начался учебный год, и на второй же неделе меня вызвали в школу, где учился Сиамак. Шла я туда с тревогой – неужели опять подрался, побил одноклассника? Но, войдя в учительскую, я тут же поняла, что причина иная, необычная. Меня приветствовала целая группа преподавателей; они поскорее заперли дверь, чтобы директор и другие из администрации не проведали о нашей встрече. Очевидно, и тут чиновникам перестали доверять. Затем меня стали расспрашивать о Хамиде, о политической ситуации в стране, о грядущих переменах, о революции. Я растерялась. Эти люди обращались ко мне так, словно я была посвящена в секретные планы восстания. Я ответила на вопросы о Хамиде, о том, как он был арестован, но на все остальные вопросы могла лишь повторять: “Я ничего не знаю. Я не имею к этому ни малейшего отношения”.

Как выяснилось, Сиамак с такими преувеличениями живописал подвиги своего отца, революционное движение и нашу роль в нем, что сочувствующие из числа школьных учителей захотели не только убедиться в правдивости его слов, но и напрямую связаться с революционерами.

– Конечно, у такого отца и сын должен был вырасти такой, как Сиамак! – со слезами на глазах восклицала одна из преподавательниц. – Вы себе не представляете, как красиво, как страстно он умеет говорить!

– И что же он говорит? – уточнила я, желая знать, как Сиамак рассказывает чужим людям об отце.

– Словно взрослый мужчина, словно прирожденный оратор, он бесстрашно стоял перед нами и провозглашал: “Мой отец борется за освобождение угнетенных. Многие товарищи погибли за правое дело, а он годами томится в тюрьме. Он перенес пытку и не проронил ни единого слова”.

Не так-то просто было разобраться с чувствами, которые вызвал во мне этот рассказ. По пути домой я и радовалась тому, что Сиамак сумел заявить о себе, привлечь внимание, утвердиться в гордости отцом – и тревожилась, ибо он сделал себе из отца кумира и поклонялся ему. Сиамак всегда был трудным ребенком, а теперь вступил в нелегкую, хрупкую пору ранней юности. Справится ли он с избытком хвалы и одобрения после стольких перенесенных обид и унижений? Сумеет ли еще невзрослая личность противостоять внезапным поворотам судьбы? И мне хотелось бы понять, зачем Сиамаку столько внимания, одобрения и любви – разве я мало ему давала? Ведь я старалась изо всех сил.