За неперспективностью простодушного Лунькова в тюрьме даже не вербовали, но, получив необходимую информацию о характере Барабанова и оценив предыдущее поведение Евгения, оперчасть точно рассчитала, что Лёньку надо подсадить в камеру именно к бывшему пленному. Ставку сделали на то, что оба арестованных – бесхитростные и наивные люди. Они не могли не сойтись, объединенные общей бедой. В дальнейшем следствие и собиралось использовать против заключенных информацию, подслушанную из бесед в камере.

Не высказывая этого вслух, Луньков давал понять своим отношением к мальчишке, что признаёт его превосходство уже только из‑за «цвета крови» – с завидным постоянством мужичок незаметно оттеснял парня от уборки камеры и всякий раз выписывал на себя книги, интересовавшие соседа. И слушал Евгений, не перебивая, сколько бы Барабан ни говорил.

Луньков был одним из десятков миллионов русских, в чью генную память, накопленную за тысячелетнюю историю насилия и унижений, воспринимавшихся этим народом Божьей данностью, бессрочно вселились покорность и безропотность. Вселились и въелись в их души так же нестираемо, как грязь в ладони этого крестьянина.

* * *

Для начала Влодзимирский вызывал Лёньку на короткую беседу. Он шумно пугал юного арестанта и увидел, что бесследно это не пройдёт – Барабанов нервничал. Перед серьёзным допросом чекист решил проанализировать беседы в 89‑й камере, и уже вскоре генерал изучал стенограммы. Судя по разговорам, у Барабана «изо всех щелей» пёрли тоска и печаль. Начслед решил, что клиент созрел и его пора обрабатывать в свете разговора с Меркуловым. На этот раз Лёню поручили комиссару госбезопасности 3‑го ранга Василию Ивановичу Румянцеву.

– …Гражданин Барабанов, расскажите, как создавалась тайная антисоветская организация «Четвёртая Империя»?

– Она не была антисоветской!

– Не вам решать этот вопрос.

– А кому, товарищ следователь?

– Забываетесь – для вас больше нет слова «товарищ»!

– Извините… я оговорился.

– Жду ответа на вопрос.

– …И все‑таки, кому решать?

– Судебной или внесудебной инстанции.

Лёнька молчал и думал: «А почему он называет организацию "антисоветской", если это будет решать не он?» Но задать этот вопрос побоялся.

– Обвиняемый, я жду ответа.

– У нас не антисоветская организация.

– Будете уходить от ответа на вопросы следствия – ничего хорошего не ждите – ведь от того, какое мнение об обвиняемом вынесем мы, зависит и мера наказания. Ваши «друзья» уже полностью сознались в совершённом преступлении, и это пойдёт им в зачёт, а вот вы запираетесь. О таком поведении гражданина Барабанова придётся поставить в известность суд, и можете не сомневаться – он истолкует его как отягчающее обстоятельство.

Румянцев до такой степени уверенно говорил о наказании, что Лёнька поверил в его неотвратимость, тем более что нынешнее нахождение в тюрьме красноречиво свидетельствовало о правоте чекиста. Лёню никто не учил, как вести себя на допросе, и очень не хотелось раздражать генерала, но одно он знал совершенно точно – никогда у него не возникало даже намека на антисоветские мысли.

– Гражданин следователь, я расскажу всё, но, честное слово, «Четвёртая Империя» – не антисоветская организация.

– Хорошо, продолжайте, а то мы уже полчаса топчемся на месте.

Счастливый, что отбил у следователя «антисоветскую», Лёня начал говорить:

– В середине января ко мне подошёл Володя Шахурин и предложил вступить в «тайную организацию». Я прочитал устав, и он мне понравился. Вместе со мной туда вошли Хмель, ну Хмельницкий Артём, Реденс и Бакулев – все из нашего класса. Мы ничего особенного не делали – только на коньках соревновались. Выиграл Шах… Потом приняли Феликса Кирпичникова… Дальше выясняли, кто станет лучшим в турнире ГТО… и машину учились водить, а я уже давно могу, да и все ребята, у кого отцы на персональных машинах, тоже умеют – нас водители учат, чтобы подлизаться к родителям. Даже девчонок из класса – и то тренируют. Вот… мне очень нравилось играть. Всё время приходилось чего‑то добиваться и соревноваться. Потом мы приняли Арманда Хаммера и Серёгу Микояна. Арманд с нами учится, а Микоян – на класс младше. Перед самыми каникулами, в конце мая, некоторые из нас собрались у Володи… Мы сначала играли навылет в «чапаевцев» на шашечной доске – двое бились, а остальные ждали очереди на замену…

– Кто там был?

– Шахурин… Реденс, Серго Микоян… и Хмельницкий.

– Хорошо, и что дальше?

– Ну, потом «чапаевцы» надоели, и мы стали обсуждать – кто, где летом. Договорились встречаться на даче сразу после начала каникул – на великах нам друг до друга не очень далеко добираться. Хотели вместе кататься, купаться, правда, не все могли…

– Это несущественно. Вы к теме переходите!

– А потом Володя говорит: «Мы скушно живём: школа – уроки, школа – уроки. Давайте изменим нашу организацию. Я предлагаю назвать её «Четвёртая Империя». И хочу, чтобы мне присвоили звание «рейхсфюрера». Мы удивились: зачем такое название?

– Кто удивился?

– Да все. Вот… он тогда говорит, что будем голосовать… а Реденс, по‑моему, возразил: «Да что тут голосовать?! Только одного тебя эта чушь интересует»… Ну, тогда Володя захотел всё объяснить, а Тёмка предложил перенести разговор, пока все не соберутся. На этом и закончили. А дальше – Шахурин застрелился.

– Да, гражданин Барабанов, горазд ты песни петь. Правду говори! Не виляй! – Перейдя на «ты», генерал от госбезопасности грохнул кулаком по столу.

От неожиданности Лёня съёжился, затравленно посмотрев на мучителя, и, заикаясь от страха, пролепетал:

– Я, ч‑честное слово, не виляю… Вы сп‑просите у остальных, как было. Я ничего не придумал.

– Точно?!

– Гражданин следователь! Я и вправду рассказал одну только правду!

– Ладно, посмотрим. Хочется верить, что не врешь… А как ты посмотришь на моё предложение отправиться домой прямо из этого кабинета?

– Я?! Согласен.

– Помоги мне найти ответ на один неясный вопрос, и мы серьёзно обсудим эту возможность.

– ?!

– Кое‑кто из твоих «друзей» показал, что, со слов Шахурина, был какой‑то человек… то ли знакомый, то ли родственник, консультировавший его по поводу немецких воинских званий… Или, может, я ошибаюсь? Может быть, это кто‑то из приятелей других членов вашего общества?

– …Я никогда об этом не слышал. Я вообще не имел понятия, что кто‑то из взрослых знал о нашей организации! А кто мог? Родители не могли… Может, старшие братья? Они есть только у Микоянов, но Степан и Алексей воюют на фронте… Нет, я ничего об этом не слышал.

– А ты напрягись. Мы точно знаем, что такой человек есть.

– Нет, при мне о нём не говорили. А… про дом вы не пошутили?

– Разве я похож на человека, который шутит? Вспомни и расскажи – будет тебе и о доме разговор… Готовь протокол. – Последнюю фразу Румянцев предназначал уже стенографисту.

Пока тот стучал по клавишам пишущей машинки, постоянно заглядывая в свои записи, следователь куда‑то ушёл. Лёня непроизвольно обдумывал закончившийся допрос. Картина складывалась невеселая, но изменить что‑либо он не мог. И ещё, так хотелось домой! Но он не помнил никого из взрослых, о которых спрашивал генерал.

«Будь, что будет, – решил он, – но врать и придумывать ничего не стану».

Стук пишущей машинки прекратился. Увидев, что офицер закурил, Лёня отметил, как тот глубоко затягивается и выпускает изо рта стройные колечки дыма. Пару раз у стенографиста даже получилось прогнать одно кольцо в другое. Забыв про невзгоды, Барабан увлеченно наблюдал за процессом – он и сам иной раз баловался куревом, даже пробовал пускать кольца, но ничего похожего у него не получалось.

Вошёл Румянцев и взял из рук стенографиста услужливо протянутый протокол. Прочтя текст, генерал пододвинул к арестованному бумаги и сказал:

– Прочти и распишись.

Долгий разговор был ужат до нескольких простейших фраз, так или иначе не противоречивших сказанному Лёней, и он выполнил требование генерала.