По сравнению с теми последствиями, которое это происшествие имело, случившееся было просто забавным пустяком.

Однажды, во время обеда у королевы, король, не принимавший участия в общей беседе, а по своему обыкновению что-то бормотавший себе под нос, вдруг встал и каким-то странным, искусственным тоном, будто бы он был стоящим на сцене артистом, прокричал, указывая на Бранда:

— Я сейчас основательно пройдусь по вам палкой, поколочу вас, поскольку вы это заслужили! Я к вам обращаюсь, граф Бранд, вы поняли?

Стало очень тихо; через минуту Струэнсе и королева отвели короля Кристиана в сторону и стали ему что-то оживленно говорить, но так, чтобы остальным этого слышно не было. При этом король расплакался. Потом он жестами, но все еще сотрясаясь от рыданий, подозвал своего старого учителя Ревердиля; они вместе вышли в вестибюль, где Ревердиль стал успокаивающе беседовать с королем и утешать его. Быть может, он к тому же поддержал и подбодрил Кристиана, поскольку Ревердиль всегда презирал Бранда и, возможно, считал выпад Кристиана в каком-то смысле весьма своевременным.

Во всяком случае, Ревердиль короля не выбранил, за что его впоследствии подвергли критике.

Остальные участники трапезы решили, что короля следует проучить, дабы воспрепятствовать подобным оскорбительным выступлениям в дальнейшем. Струэнсе строго сообщил королю, что Бранд требует извинений и сатисфакции, поскольку он подвергся публичному издевательству.

Король на это только заскрежетал зубами, пощипал свое тело руками и отказался.

Позднее, после ужина, Бранд зашел к королю. Он потребовал, чтобы Моранти и паж королевы Феб, игравшие с королем, удалились. Затем он закрыл дверь и спросил короля, какое оружие он предпочитает для той дуэли, которая сейчас должна будет состояться.

Объятый ужасом король в смертельном испуге замотал головой, после чего Бранд сказал, что кулаки, пожалуй, сойдут. Тогда Кристиан, любивший играть в борьбу, подумал, что сможет отделаться таким, возможно, шутливым образом, но Бранд, охваченный совершенно необъяснимым и неожиданным бешенством, безжалостно сбил Кристиана с ног и стал осыпать плачущего монарха ругательствами. Борьба переместилась на пол; и когда Кристиан попытался защититься руками, Бранд укусил его за указательный палец так, что потекла кровь.

Затем, оставив рыдающего Кристиана на полу, Бранд пошел к Струэнсе и сказал, что получил сатисфакцию. Потом поспешно вызванные придворные перевязали Кристиану палец.

Струэнсе запретил всем об этом распространяться. Следовало говорить, если кто-нибудь спросит, что жизнь короля не была в опасности, что граф Бранд не пытался убить короля, что король привык играть в борьбу, что это — полезное упражнение для конечностей; но следовало соблюдать строжайшее молчание о том, что произошло.

Королеве Струэнсе, однако, очень озабоченно сказал:

— По Копенгагену распространяются слухи, что мы хотим убить короля. Если эта история просочится, будет плохо. Я просто не понимаю Бранда.

На следующий день Бранда в должности первого адъютанта сменил Ревердиль, и у Бранда стало больше времени для игры на флейте. Ревердиль же, тем самым, лишился времени для доработки своего плана по отмене крепостного права. Больше времени для флейты, что отразилось на политике.

Бранд вскоре забыл об этом эпизоде.

Позднее у него будет повод вспомнить.

Осень в тот год наступила поздно; вечера были тихими, и они прогуливались, пили чай и ждали.

В тот раз, год назад, в конце прошлого лета, в ашебергском парке, все было таким волшебным и новым; теперь они пытались возродить это чувство. Они словно бы пытались накрыть это лето и Хиршхольм стеклянным колпаком: они предчувствовали, что там, снаружи, в темноте, в датской действительности, число врагов увеличивается. Нет, они это знали. Врагов было больше, чем в то бабье лето в ашебергском парке, когда еще существовала невинность. Теперь они словно бы находились на сцене, и конус света постепенно сужался вокруг них; маленькая семья в луче света, а вокруг них — темнота, в которую им не хотелось ступать.

Самым главным были дети. Мальчику было три года, и Струэнсе осуществлял на практике все те теоретические принципы воспитания детей, которые он раньше только формулировал: здоровье, естественная одежда, купание, жизнь на открытом воздухе и естественные игры. Девочка тоже должна была скоро к этому присоединиться. Пока она была еще слишком маленькой. Она миловидная. Она — любимица. Девочка вызывала всеобщее восхищение. Эта маленькая девочка была, однако, и все это знали, но никто об этом не говорил, самой сердцевиной, куда теперь направлена ненависть датчан против Струэнсе.

Ублюдок. Они ведь получали донесения. Все, казалось, знали.

Струэнсе с королевой часто сидели на узкой, поросшей деревьями, полоске перед левым крылом дворца, куда была вынесена садовая мебель, и где зонтики защищали их от солнца. Отсюда хорошо просматривался расположенный на другом берегу парк. Однажды вечером они с расстояния наблюдали за Кристианом, которого, как всегда, сопровождали Моранти и собака; Кристиан бродил по другую сторону озера, занимаясь скидыванием статуй.

Это было в той части парка, где стояли статуи. Статуи были постоянным объектом его бешенства или шутливого настроения.

Статуи попытались было получше закрепить веревками, чтобы их было не перевернуть, но из этого ничего не вышло. Это было бессмысленно. Статуи приходилось поднимать после опустошительных набегов короля, у них даже не пытались восстанавливать повреждения и отбитые части: деформации, появлявшиеся, когда на короля находила меланхолия.

Струэнсе с королевой долго сидели, не говоря ни слова и просто наблюдая за его борьбой со статуями.

Все это было им хорошо знакомо.

— Мы к этому привыкли, — сказала Каролина Матильда, — но мы не должны позволять кому-нибудь, кроме придворных, видеть его.

— Все ведь знают.

— Все знают, но говорить об этом нельзя, — сказала Каролина Матильда. — Он болен. В Копенгагене говорят, что вдовствующая королева с Гульбергом планируют поместить его в лечебницу для душевнобольных. Но тогда нам обоим конец.

— Конец?

— Сегодня этот Божий избранник скидывает статуи. Завтра он скинет нас.

— Он этого не сделает, — сказал Струэнсе. — Но без Кристиана я — ничто. Если до датского народа дойдет, что Божий избранник — всего лишь сумасшедший, то он уже не сможет протянуть ко мне свою руку и, указывая ею, говорить: ТЫ! ТЫ будешь моей рукой, и ТЫ будешь собственноручно и единовластно подписывать декреты и законы. Он передоверяет право Божьего избранника. Если он окажется не в состоянии, остается только…

— Смерть?

— Или побег.

— Лучше смерть, чем побег, — после некоторого молчания сказала королева.

Через озеро до них донесся громкий смех. Это Моранти гонялся за собакой.

— Такая прекрасная страна, — сказала она. — И такие гадкие люди. У нас еще остались друзья?

— Один или двое, — сказал Струэнсе. — Один или двое.

— Он действительно сумасшедший? — спросила она тогда.

— Нет, — ответил Струэнсе. — Но он не цельный человек.

— Как это ужасно звучит, — сказала она, — цельный человек. Как памятник.

Он не ответил. Тогда она добавила:

— А как насчет тебя?

Она стала сидеть со Струэнсе, когда он работал.

Сперва он думал, что ей хочется быть рядом с ним. Потом он понял, что интересовала ее его работа.

Ему приходилось объяснять, чтó он пишет. Сперва он делал это с улыбкой. Потом, поняв, что она настроена очень серьезно, стал стараться. Однажды она пришла к нему со списком лиц, которых хотела удалить; он сперва засмеялся. Потом она объяснила. Тогда он понял. Она произвела оценку структуры власти.

Ее анализ его удивил.

Он предположил, что ее очень ясный и очень жестокий взгляд на власть зародился при английском дворе. Нет, сказала она, я жила в монастыре. Где же тогда она всему этому научилась? Она не была одной из тех, кого Бранд обычно презрительно называл «интриганками». Струэнсе понял, что она видит взаимосвязь другого рода, нежели он сам.