Что именно ОН!!!

И он словно бы видел, как в истории открывается щель, и знал, что это — щель жизни, и что только он мог протиснуться в эту щель. Что это, возможно, возможно, было его долгом.

И его охватывал жуткий страх.

Ему не хотелось описывать Рантцау состояние короля. Это вдруг показалось чем-то нечистоплотным. Рантцау был нечистоплотен. Раньше он этого не замечал, ни в ашебергском парке, ни в те замечательные летние вечера в хижине Руссо, но сейчас он отчетливо ощущал эту нечистоплотность.

Он не хотел вводить его в курс дела.

— Неоднозначное? — спросил Рантцау.

— Он мечтает создать вокруг себя свет, — сказал Струэнсе. — И государство разума. И меня пугает, что я мог бы ему в этом помочь.

— Пугает? — спросил Рантцау.

— Да, я боюсь.

— Очень хорошо, — со странной интонацией в голосе сказал Рантцау. — Государство разума. Разум. А королева?

— Странная женщина.

— Только бы разум не оказался умерщвленным гидрой страсти, — легкомысленным тоном сказал Рантцау.

Здесь же следует упомянуть и о том, что произошло тремя днями раньше.

По прошествии времени Струэнсе боялся, что истолковал случившееся неверно. Но именно неоднозначность ситуации занимала его мысли в течение нескольких дней.

Возможно, именно из-за этого происшествия он и употребил при Рантцау слово «неоднозначное».

А произошло следующее.

Кристиан со Струэнсе находились вдвоем в рабочем кабинете короля. Собака, как обычно, сидела у короля на коленях, и тот одной рукой подписывал ряд документов, которые Струэнсе уже выправил по его просьбе.

Так между ними было договорено. Струэнсе писал все. Однако он настаивал на том, что это была чисто языковая обработка. Кристиан медленно и тщательно выводил свою подпись и все время бормотал про себя.

— Какую ярость это должно будет вызвать. Бернсторф. Гульберг. Гульберг! будет знать, где его место. Узнает, где его место!! Я сокрушу. Кабинет министров. Всё.

Струэнсе бдительно наблюдал за ним, но ничего не говорил, поскольку ему были хорошо известны маниакальные тирады короля о разрушении, птице Фениксе и очистке храма.

— Разрушить! Все без остатка!!! Не правда ли, Струэнсе, я мыслю верно, не правда ли!!!

Струэнсе на это тихо и спокойно сказал:

— Да, Ваше Величество. С этим пропащим государством что-то необходимо делать.

— Свет! Из Скандинавии!

Он поцеловал собаку, что часто вызывало у Струэнсе отвращение, и продолжал:

— Храм будет очищен! Полное разрушение!!! Вы согласны, не так ли!!!

Пока все было хорошо знакомо. Струэнсе, который в какой-то момент почувствовал своего рода усталость от этой королевской вспышки, тихо и, по сути дела, про себя пробормотал:

— Ваше Величество, Вас иногда не совсем легко понять.

Он полагал, что это ускользнет от внимания короля. Но тот положил перо и посмотрел на Струэнсе взглядом, выражавшим глубокую печаль или страх, или желание заставить Струэнсе понять.

— Да, — сказал он. — У меня много лиц.

Струэнсе внимательно посмотрел на него, поскольку услышал новую для себя интонацию.

Потом Кристиан продолжил:

— Но, доктор Струэнсе, в государстве разума, которое вы хотите создать, есть, быть может, место только людям цельным?

И через некоторое время добавил:

— Но тогда есть ли там место для меня?

Они, казалось, ждали.

Королева, после встречи со Струэнсе в парке, испытывала странную ярость; она четко определила это как ярость.

Она лишилась покоя. Это была ярость.

Ночью она снова разделась донага и стала бурно себя ласкать. Наслаждение трижды захлестывало ее мощной волной, но на этот раз не принесло ей успокоения, а оставило после себя именно ярость.

Я начинаю терять контроль, подумала она. Я должна вновь добиться контроля.

Я должна вновь добиться контроля.

Кристиан, Каролина Матильда, Струэнсе. Эти трое.

Они, казалось, присматривались друг к другу с любопытством и недоверием. Королевский двор к ним тоже присматривался. Они присматривались ко двору. Все, казалось, ждали.

Иногда к ним присматривались и извне. Поздней осенью было написано письмо, которое в какой-то степени предвещает то, чему суждено было произойти. Зоркий наблюдатель, шведский кронпринц Густав, впоследствии король Густав III, совершал в тот год поездку в Париж и сделал краткую остановку в Копенгагене. Он кое-что подметил. Что-то, что, возможно, еще и не произошло, но чему, возможно, предстояло случиться.

В нескольких своих письмах он сообщает матери о ситуации при датском дворе.

Он недоволен датским двором, находит дворец безвкусным. Золото, золото, всюду золото, покрытое золотом. Никакого стиля. Их парады жалки. Солдаты идут не в ногу, поворачиваются медленно и нечетко. Разврат и безнравственность при дворе «даже хуже, чем у нас». Дания едва ли может представлять для Швеции военную угрозу — такова его оценка.

Плохой вкус и медленные повороты.

Главное его внимание привлекают, однако, королевская чета и Струэнсе.

«Но самым странным из всего являются хозяин дворца и все, что его окружает. У него хорошая фигура, но он такой маленький и худощавый, что его можно с легкостью принять за тринадцатилетнего ребенка или за девочку, переодетую мужчиной. Мадам Дюлондель[18] в мужской одежде была бы на него очень похожа, и я полагаю, что король совсем не на много крупнее нее.

То, что делает его совсем непохожим на короля, так это то, что он не носит никаких орденов, и мало того, что он уклоняется от ношения Серафимского[19] ордена, так он не носит даже орденскую звезду. Он очень походит на нашу шведскую кронпринцессу и говорит, как она, с той разницей, что он говорит больше. Он кажется робким и, сказав что-нибудь, поправляется в точности, как она, и, похоже, боится, что сказал какую-то глупость. Его походка несколько отличается от обычной, под ним словно бы подкашиваются ноги.

Королева же — нечто совсем иное. Она производит впечатление предприимчивой, сильной и крепкой. Она держит себя очень непринужденно и раскованно. Говорит оживленно и остроумно, и очень быстро. Она ни красива, ни дурна; роста такого же, как и большинство людей, но полноватая, хотя и не толстая, всегда одета в костюм для верховой езды, в сапогах, и все дамы ее свиты вынуждены одеваться так же, как и она, в результате чего в театре, да и повсюду, дам из ее окружения всегда можно отличить от других».

Он также внимательно понаблюдал и за Струэнсе. За столом тот сидел напротив королевы. Он «косился» на королеву таким образом, что это не понравилось шведскому кронпринцу. «Но самое странное то, что Струэнсе сделался хозяином дворца, и что он управляет даже королем. Недовольство этим невероятно велико и, похоже, с каждым днем нарастает. Если бы у этой нации было столько же сил, сколько на данный момент существует недовольства, дело могло бы принять серьезный оборот».

Дело происходит осенью. Шведский кронпринц, впоследствии король Густав III — он унаследует трон в тот же год, но позднее — полагает, что кое-что подметил.

И кое-что действительно произошло.

Гульбергу часто казалось, что он видит историю, как реку, которая, неумолимо расширяясь, течет к морю и там соединяется с большой водой, представлявшейся ему прообразом Вечности.

Перемещения этих вод были волей Господней. Сам он — лишь неприметным наблюдателем на берегу.

Это, по всей видимости, отводило ему не такое уж большое место в историческом процессе. Но в то же время он думал, что этот маленький неприметный наблюдатель, Гульберг, то есть он сам, со своими ясными, холодными голубыми глазами, благодаря своей незначительности, выносливости и своим зорким, никогда не мигающим глазам, был наделен некой ролью. Он был не только наблюдателем неумолимой власти Господней, но и толкователем водоворотов. Река эта по своему характеру была непостижимой. Но кое-кому было дано видеть подводные течения, овладевать логикой непостижимого и проникать в тайны Господней воли.