– Зачем им столько мыла? – Вета засмеялась, услышав эту историю от одной из подруг.

– Это не смешно, Вета! – оборвала ее Наталия. – К тому же это не для его ушей… – и показала глазами на Рыжика, не подозревая, что он уже все услышал, так же как и отцовское замечание, что невозможно всю Европу превратить в фабрику по производству мыла!

И тем не менее! Случалось, что и невозможное становилось возможным…

В доме Арацких был голод. В ту страшную ледяную зиму все мерзли. В каморке на чердаке Стеван чувствовал себя все в большей опасности. Шаги Ганса Мюллера, от чьих горячих взглядов у Веты стыли кости, Стеван слышал и ощущал затылком даже во сне. Семь вперед. Семь назад. И снова!

Эти шаги отсчитывали дни, недели, месяцы, а время шло, осень сменялась зимой, на смену зиме пришла весна, потом лето. Спрятавшись в своем доме, он в один прекрасный день решил дать немного отдыха своим несчастным ногам и забыть о мучениях бегства: помылся, переоделся и собрался дойти до здания суда, уверенный, что каждый его шаг будет сопровождаться взглядами женщин, вечно присутствовавших на всех заседаниях, независимо от того, судил ли он убийцу или контрабандиста герцеговинского табака.

На самом пороге его остановил предостерегающий голос Наталии:

– На твоем месте я бы не торопилась показываться людям на глаза! – прошептала она. Он вздрогнул и вернулся, не понимая, что она хочет этим сказать. Может быть, его кто-то искал?

– Что, кто-то спрашивал, где я? – промычал он.

– Ты имеешь в виду, интересовалась ли тобой какая-нибудь женщина? – отрезала Наталия, не переставая мыть посуду. – Нет! Приходили отцы, братья, матери, невесты и жены солдат, которые ушли с тобой на войну, спрашивали, что с их сыновьями, братьями, женихами, мужьями. После стольких месяцев уже должно было хоть от кого-то прийти письмо, сообщение. От пленных, которые были в ротах других командиров, давно уже дошли сведения о расстрелянных, выживших, бежавших, раненых. Только о роте Стевана Арацкого ничего не известно.

Как получилось, что вернулся только он один?

За этой фразой скрывался пропитанный ядом клубок вопросов, который до самой смерти Стевана Арацкого, да и позже, будет оплетать его имя и имена его детей. В голосе Наталии звучало тихое презрение, в первый момент не замеченное Стеваном. Сосредоточенный на вопросе, работает ли суд, он не услышал укора в словах жены. В конце концов, он не просто капитан запаса, но и судья, а убийцы, мошенники, воры есть во все времена, в том числе и во время оккупации страны. Его дело судить, руководствуясь законом и собственным инстинктом, который никогда его не подводил.

Когда он займет место судьи, зал заполнят всегдашние посетители его судебных процессов.

– Женщины? – усмехнулась Наталия, положив на стол кочан капусты.

– И они тоже! – Стеван поперхнулся, заметив свою ошибку. – А почему сейчас должно быть иначе? – продолжил он, хотя в тот же момент понял, что лучше было промолчать.

– Потому что сейчас война! Потому что тебя ищут… – Наталия заговорила тише и медленнее и еле слышно напомнила ему о забытом и заброшенном хуторе Арацких на берегу заросших камышами болот. – Чем скорее ты это поймешь и чем раньше мы отсюда выберемся, тем лучше. Приближаются теплые, более светлые и длинные дни, полицейский час продолжается с шести вечера до шести утра… – по тону, каким она все это сказала, он понял, что действительно нужно воспользоваться моментом, когда ослабнет внимание Ганса Мюллера, крадучись покинуть дом и отправиться на хутор. И понял, что так оно и будет. Прислуга с хутора давно разбежалась, там остались только один старик и юродивый парень, да и то неизвестно, живы ли они, а хутор превратился в развалины, вокруг которых блуждают души покойных и летают дикие утки.

Потрясенный Стеван Арацки поднял голову и напомнил жене, что все-таки он судья.

– Мое дело судить, а не пугать на болотах диких уток и вампиров…

– Но ведь ты и военный, капитан! – Наталия Арацки прервала унизительные оправдания Стевана, в которых жалость к себе была смешана с неуместным упрямством. – Твое дело было сражаться, а раз уж случилось то, что случилось, разумнее всего было бы скрыться до тех пор, пока не прекратится война и Караново не забудет, что ты оказался единственным, кто вернулся домой. Война не будет длиться вечно… – добавила она, пытаясь рассеять его страх перед одиночеством, на которое их обрекала жизнь на хуторе.

– А как нам быть с тем, что я буду там заживо похоронен? – Стеван Арацки швырнул стакан на стол, но в результате только порезал себе руку, так и не выведя Наталию из равновесия.

– Собери самые нужные вещи. Уходим перед рассветом! – сказала Наталия так спокойно, словно предлагала выпить чашечку кофе, после чего перевязала его рану и принялась укладывать свои, Ветины и Даниловы вещи, предоставив Петру самостоятельно выбрать, что взять с собой.

И в доме наступила тишина, слышались только шаги немецкого часового под окном: семь шагов вперед, семь назад, и снова… А потом все вокруг начало меняться, становиться светлее. Словно и нет этих шагов, словно и нет войны – в Караново победоносно входила весна…

До последнего вдоха Вета не могла забыть выражение отцовского лица, с которым он согласился на решение Наталии, попросив ее лишь ненадолго отложить переселение, чтобы он смог сложить вещи, которые на хуторе помогут ему чем-то заполнить дни одиночества и ожидания. Ее удивило требование отца взять на хутор альбом с марками и коробку с шахматами из слоновой кости и черного дерева, это был подарок Петраны своему сыну, присланный то ли из Вены, то ли из Будапешта. «С кем ты на хуторе будешь играть в шахматы?» – хотела спросить она, но вовремя спохватилась, собрала альбомы с фотографиями и вместе с несколькими книгами положила в ранец.

Когда почти все было готово, Наталия задала так и не произнесенный Ветой вопрос: с кем Стеван на хуторе будет играть в шахматы? С дикими утками, с лягушками, с черепахами?

– Может, и с ними! – усмехнулся Стеван, а Вета ускорила сборы.

Таким образом, давно забытый всеми альбом с почтовыми марками, которые в свое время начал собирать кто-то из предков Арацких, тратя на них огромные деньги, попал на окруженный болотами хутор, правда, теперь коллекция была пополнена большим количеством редких экземпляров, которые на протяжении многих лет в самых невероятных местах находил и покупал Лука Арацки.

Рассказы об этих марках, попавших к нему из Японии, с Маврикия, из Австралии, Индии, Китая, России, Исландии, Коста-Рики волновали всех Арацких от мала до велика, открывая перед ними мир растений и животных из далеких заморских стран, а часто и перипетии истории: у некоторых властителей едва хватало времени выпустить марку с собственным изображением, как уже кто-то другой в какой-то новой войне брал над ним верх и занимал его место и на престоле, и на почтовых марках, так же как и все его предшественники, уверенный в вечности своего правления, герба, могущества и продолжительной и ничем не омрачаемой жизни.

Альбомы с почтовыми марками семьи Арацких, в переплетах из бархата, слоновой кости, шелка, занимали почетное место на отдельной полке, в тишине, изредка нарушаемой приглушенными голосами взрослых, из-за чего Данило с самых первых своих шагов смотрел на них с трепетом, считал чем-то таинственным и исключительным, тем более что никому из детей Арацких не разрешалось без спроса к ним даже прикасаться.

В полумраке нью-йоркского отеля Данило вспомнил самую первую марку, которую увидел в возрасте четырех или пяти лет. Скорее всего, ему было все-таки четыре, а то и три с половиной, потому что родители уже говорили о войне как о каком-то чудовище из страшного сна, которое никто и ничто не в состоянии остановить. Его жертвами одно за другим становились небольшие европейские государства, хотя до Караново война пока еще не добралась. Он знает это, потому что, прижавшись к Луке Арацкому, открыв первый раз в своей жизни альбом с марками, он увидел марку с изображением гнома, попавшую к ним из какой-то скандинавской страны. Норвегии? Исландии? Может быть, Дании? Вспомнить он не мог.