«Да это лентяй какой‑то! – думал горец, присмотревшись к нему, – лежит все на печке, а работать – вот тебе и батрак… – ни‑ни!»

Горец был хоть и богат, а все‑таки думал: «Ну, уж коли ты ничего, так и я ничего! Лежи себе на здоровье!..»‑ и ничего не давал ему, кроме овсяной похлебки.

– Слезешь с печи!..

Но Яворчарь ничего – лежит на печке, овсяную похлебку ест и с места не трогается.

Другого бы горец палкой избил и из дому прогнал, а этого что‑то немного побаивался. Парень был под потолок. Так вся зима прошла.

Только пришла весна, Собек тронулся. В один прекрасный день – нет батрака.

Горец пахал на тройке волов паровое поле около Оравы.

Собек приходит к нему и говорит: «Хозяин! Что‑то дело плохо идет у тебя! Выпряги бычков, пусти на траву попастись, – я за них попробую».

И пошли. Взял Собек в руки деревянный хомут – так они и пахали. Одна полоса, другая! На третьей полосе горец шляпу уронил и так и не успел поднять ее из борозды.

Только тогда горец догадался, кого кормил зимой овсяной похлебкой. Да было уж поздно.

Ушел батрак, что за трех быков пахал, в лес, к Ораве. День прошел, другой. Забыл про него горец.

Нет, пришли‑таки летом, почти в полдень. Четверо их было. Вмиг забрали все, где что нашли. А самого горца, как бабы ни причитали над ним, поймали и облили ему голый живот горячим салом. И сказал ему Собек, уходя:

– Овцы есть у тебя – зарежь! Закутайся шкурами, вылечишься! Это за твою похлебку!

У разбойников на все средство есть!

И больше ни горец не видал его, ни он горца. Не очень уж им хотелось встречаться.

Другую зиму, года два спустя, Собек иначе провел. Засел он в Закопаном, и с ним засела там его любовница, Зослянка.

Собек был мужик на все руки: книжку читал, точно это ему ничего не стоило, на свирели играл на диво. И в Закопаном люди его считали Бог весть чем. Костелы были далеко, так они все в воскресенье сходились к Собку. Изба была большая, – печь накрывали платками, вот и все! Собек облекался в длинную до пят рубашку Зослянки, брал книжку в руки и громко читал по мой над печкой, а люди вторили ему.

Бабы молились так, что по всей избе слышно было.

Песни пели, какие были в книжке, а, когда «служба» кончалась, ели и пили.

Там у Собка не пускали молиться никого, кто не приносил с собой водки, сала или мяса. Все знали об этом и несли, что у кого было – и шли. Когда наедались и напивались, начинали плясать.

Первым выходил всегда Собек со своей Зослянкой; а когда они уж вдоволь напляшутся, Собек сядет на скамью, берет свирелку, играет, а люди пляшут.

Не раз эта «служба» до вторника затягивалась у Собка. И не один хозяин приходил с такой обедни домой лысым. Собек не шутил: чуть кто хоть глазком подмигнет Зослянке, сейчас возьмет за чуб и – шварк! – в поле, а волосы в руке останутся. Бедняжка уж в избу не вернется драться, – пойдет тихонько домой, да макушку щупает. С Собком шутки были плохи! Но люди не сердились на него – в другое воскресенье опять все приходили.

Весной Собек отмерил Зоське полотна от сосны до сосны. Вот какая мера была!

И ушел в лес.

Так зимовал Собек Яворчарь.

Наконец, его расковали; и штука же вышла!

Подходит к нему молоденький офицер; арестанты как раз на дворе были. Кругом высокая стена. Офицер говорит Собку:

– Яворчарь! Правда, что ты умеешь бегать по отвесной стене!

– Правда! Отчего ж не уметь!.. – отвечает Собек.

– Сколько шагов сделаешь?

– Сколько угодно, хоть четыре.

– А вскочишь на эту стену?

– На эту? Нет, не вскочу.

– А взбежишь?

– Шагами? Взбегу.

Задумался офицер на минуту, молод он был, любопытен, говорит:

– Дашь слово, что не убежишь со стены?

Собек даже не заколебался: «Дам», – говорит.

Масса людей около него стояла: поляки, русины, горцы – им бы показать себя, их бы удивить!.. – да и солдат много было вокруг.

– Честное слово? Знаешь, что такое честь? – спрашивает его офицер.

– Честь – значит честь! Знаю – говорит Собек. – Был я у отцов пиаров в Подоленце года два, по‑латыни они меня учили. Я должен был ксендзом стать, да там разное такое вышло, так что я здесь теперь… хотя я не мало обеден отслужил в Закопаном. Не убегу!

– Ну, так беги!

Расступились люди перед Собком, он разбежался, подпрыгнул на сажень вверх, потом еще раз, другой, – три шага сделал, у людей только в глазах мелькнуло, а он уже был на стене.

Онемели люди от изумления. А Собек стоял на стене и глядел на мир Божий.

У всех сердца бились в груди. В эту минуту сто мыслей пролетело в головах арестантов. Собек мог бежать. За стеной никто не караулил. Такого бегуна никто бы не догнал. Мог бежать, куда угодно, – в Венгрию, в горы, – куда угодно. Свобода была в его руках.

Собек стоял и смотрел на мир. Он был свободен.

Солнце ярко заходило на небе.

– Соскакивай! – крикнул снизу офицер.

Собек обернулся к нему, продолжая стоять на стеке.

– Слово! – кричал офицер, покраснев от волнение и страха: он сам словно выпустил его из тюрьмы.

– Знаю! – ответил Собек Яворчарь и соскочил вниз, в толпу арестантов.

Вокруг него поднялся глухой шум сдержанных восклицаний и слов.

А он стоял среди людей, словно ослепленный ярким солнцем, которое опускалось там, за стеной, за грань гор. Офицер, довольный и успокоенный, хлопал его рукой по плечу и говорил: «Молодец парень! Молодец!» Люди кричали от удивление перед удивительным примером ловкости, а, главное, перед тем, что Собек соскочил обратно на тюремный двор; сам он ничего не слышал. Услышал только слова:

– Давно сидит?

– Месяц.

– На долго засадили?

– На двадцать лет!

– И не сбежал?!

Собек оглянулся на того, кто говорил. Маленький, хилый мужичок, одетый в накидку – так, как носят около Гдова, – смотрел на него бледными глазами с выражением страшно презрительного удивления. Смотрел на него, как на человека, глупости которого надо удивляться и которого, благодаря этой глупости, нельзя не презирать. Собек Яворчарь засмотрелся в глаза хилого мужичка из‑под Гдова.

Его окружили горцы, которые сидели в Виснице.

– Собек! Ну, и мужик ты!

– До тебя и Горному Косле, покойному, далеко!

– Да и всем, небось!

– Сам его благородие рот разинул на минуту.

– Может быть, сколько‑нибудь годов простят за такую штуку!

– Никто тут еще ничего такого не видывал!

– Хе! да и не увидят!

– Есть ли где‑нибудь такие люди, как у нас? А?

– Эй! Куда всем до нас, что из‑под гор!..

– Ну! разве у нас есть другой такой Собек.

Они окружили Собка; их было пять или шесть, воров и разбойников. Они гордились Собком.

– Ну и шайка бы из нас с ним была! – говорит один разбойник из Костелиск другому.

– Эх! хорошая шайка!

– Я думал, что лучше, чем у нас, в Костелисках, парней не найти!

– Вот ведь и в других местах водятся. И Яносик был не из Костелиск, а откуда‑то со Спижа.

– Вы! Костеличане! А Матся у нас в Закопаном?!

– А Новобильский Валек?

– И!.. В Костелисках…

Ночь была темная, все спали. Хоть глаза выколи, – на небе черные тучи, нигде огня не видно. Дождь так и гудит, ливень страшный. Темно в камере. Собек видит всюду глаза, которые смотрят на него, глаза хилого мужичка из‑под Гдова. Они преследуют его всюду, куда бы он ни обернулся, смотрят на него – пристальные, выразительные, упорные.

Собку стыдно перед ними; а теперь даже страшно.

Мужик сидит в другом крыле, в другом конце здания; должно быть, спит теперь на соломе… глаза у него закрыты… а эти – тут, сквозь стены смотрят в душу Собка.

Корчится душа и извивается под их взглядами, хочет укрыться и не может бежать.

Восстало тело – бешеное, злое, растравленное, охваченное отчаянием – против души.

– Что ты со мной сделала? – стонет оно. – Что ты со мной сделала?!

Ноздри, ноздри, которые потянули уже вольный воздух; глаза, которые уже выглянули за стену, в мир, у них словно зубы оказались, и они грызли и рвали Собкову душу. Два бледных, выразительных, упорных зрачка мужика из‑под Гдова уходили в нее все глубже и глубже.