Наконец, Агнися протянула к нему руку с картошкой и говорит: «На!» Он наклонялся к ней, да ближе, чем надо было, притом как‑то дохнул на Агнисю. Хотел ли он дунуть на картошку, – она горяча была, – или что… Только Агнися бросила картошку и попятилась назад.

– Что такое? – простонал он.

– Да ведь изо рта у тебя воняет, не приведи Бог!

Не поднял он картошки, отошел. Вскоре пастухи собрались с коровами, а он остался. Когда они ушли, он подошел к пепелищу, поискал, но ничего не нашел, кроме той картошки, которую бросила Агнися. Поднял ее. Вдруг, смотрит: собака идет. Что он задумал, Бог весть; зовет собаку, протянул руку с картошкой и кричит: «Возьми! возьми!» Собака остановилась. Манит он собаку картошкой, подманил к себе. Делает вид, что дает ей картошку, а сам наклонился к ней и дохнул ей прямо в ноздри. Собака чихнула, мотнула головой и смотрит на него одним глазом.

– Э! должно быть, здорово воняет! – подумал Валек и задумался.

В раздумьи он опустил руку с картошкой, собака взяла у него картошку из руки и съела. Валек озлился – хвать камень с земли. Собака наутек – только он и видел и ее и картошку! Но зато убедился, что даже собаки от него чихают.

Больше он ни к кому близко не наклонялся.

Вдруг с ним стало твориться что‑то неладное; точно он гнить стал. Какая‑то вода у него стала течь из ушей, из носу, даже из глаз, на голове нарывы повыскакивали, появились болячки.

– Валек на полянах стоги сена расставил, – смеялись дети. По всему телу пошли нарывы, стали лопаться, так что он был весь мокрый от гноя.

Приходит раз утром хозяйка и говорит ему (голос у нее был резкий, как свист кнута, часто это на Подгальи у баб бывает):

– Собирайся, больше гусей не будешь пасти.

– Нет?

– Что я тебе два раза говорить буду?! – свистнула она у него над ухом голосом, как кнутом.

Валек хорошо знал, что переспрашивать нечего: по голове бить будут, в брюхо ногами лягать, в спину накладут! Ушел. Идет и думает.

– Уж, конечно, не из‑за чего другого выгнали, а из‑за этих ран. Эх! вот, должно быть, воняет, страсть! – сам он мало слышал сросшимся носом.

Вышел он на берег ручья, высокий, гористый; в ручье, внизу, острые камни торчат один на другом. Поглядел он вокруг. День был майский, светлый. В поле работали люди, возились, пели. Весело было.

Неподалеку была часовенка; Господь Иисус Христос в ней сидел, полуобнаженный, в терновом венце, окровавленный, и опирался подбородком на руки.

Проходит Валек мимо, видит Господа.

Его никто не учил молитвам, но кое‑что он знал о Боге. Знал и слышал, что люди молитвы говорят, молятся, не раз слышал он, что они о Боге говорили. Знал, что Он есть, знал немного, какой Он. Он людей создал, Его нужно просить и благодарить, Его нужно славить, Ему можно жаловаться, рассказать и то и другое, особенно горе: Он утешит.

Остановился Валек‑урод перед Господом Богом, смотрит на него и говорит:

– Отчего так?

И показалось ему, что Господь кивнул ему головой в венце и тоже говорит:

– Отчего так?

Видит Валек, что Он тоже полуголый, окровавленный, в терниях на голове; не знает только, о ком Господь Бог думает. И спросил он Господа.

– Ты, или я?

Господь Бог ни слова, только опять показалось Валеку, будто он кивнул головой в венце.

– Мы, видно, с тобой не сговоримся, – подумал Валек и пошел.

Остановился над ручьем, между кустами, и смотрит. Весело в поле. Все полно движения, песен. Идут около него, мимо кустов, парень и девка. У него шляпа набекрень, у нее платок на шею свалился.

– Валек, когда придешь? – спросила девка.

– Завтра.

– Нет, сегодня приходи, терпеть невмоготу.

– Отчего так? – спрашивает парень и шельмовски смеется.

– Ну! – кричит девка и показывает с стыдливой и вызывающей усмешкой зубы, белые, как у куницы. Видно, что у нее так, нечаянно, вырвалось из груди то, что она сказала.

Парень обнял ее рукой и слегка прижал к себе; она прильнула к нему, а шаги ее стали медленнее и тяжелее, словно кто нибудь подломил ей ноги в коленях.

Прошли они.

Парня случайно тоже звали Валек, так же, как и Валька‑урода.

А Валек‑урод сидел, прижавшись в кустах, как дикий зверь, весь в нарывах, болячках, весь липкий и мокрый. Хотел он выйти в поле, без всякой цели, но удержался. Зеленые поля и люди на них наводили на него робость.

– Эх, если б их не было! – подумал он. – Недурно бы ты там выглядел! – словно кто‑то шептал ему.

Он чувствовал, что осквернит собою людям поля и что, пожалуй, даже полям он будет противен… Кто знает, может быть, он и земле противен, когда ступает по ней…

Влез он на небольшую скалу у потока, сел, свесил ноги, смотрит в воду.

– К людям мне ходить не надо, – думает он, – урод я… С Господом Богом сговориться я не мог. И чем Он мне может помочь? Ведь Он такой же бедняга, как и я. Даже мешка у него нет, а кровь по нему льется, как у меня из болячек. Нечего и просить такого, у которого даже и мешка нет. Коли Сын так одет, так и у Отца не многим больше. Ну, так живи себе, Боже, как можешь, живи! Эх, а ты, вода? Не поможешь ли ты мне как‑нибудь в моей беде? Есть мне хочется, мешок мой изодрался, валится с меня, портки тоже еле держатся, все у меня болит, зудит, все тело как в огне, гниет, блохи по мне ползают, живьем съесть хотят… Теперь, когда я таким стал, гусей мне не дадут пасти… Эх, вода, вода, помоги ты мне в этой беде… эх, вода светлая, вода…

И вдруг ненароком соскользнул со скалы и бултых в воду с берега…

Открыл глаза, думает: небо!?

Потолок над ним чистый, с балками, святые намалеваны у стен, он лежит на мягкой соломе, на земле, а над ним чьи‑то глаза склонились.

– Ангел… – думает он.

Глаза светлые, как вода в ручье, большие, ясные.

– Терезя! – слышит он женский голос.

– Терезей ангела звать… – думает он.

– Терезя, очнулся?

– Смотрит, мама!.. – зазвенело над ним из‑под светлых глаз.

Хотелось ему посмотреть, какая это ангельская мама и какой это колокольчик звенит. Попробовал двинут головой – нельзя.

– Ага! – вспоминает он, – я в воду упал, разбился…

Увидел над собой еще другие светлые глаза, только на сморщенном лице.

– Мама ангельская! – думает он. И спросила его ангельская мама:

– Мальчик, ну‑ка? жив?

Хотел он ответить… не смог! Только захрипел, застонал.

– Ничего с ним не поделать! – услышал он третий голос, низкий, из угла, увидел клубы дыма; потом на пол упала слюна, которую кто‑то выплюнул сквозь зубы.

– Отец ангельский, – подумал он. – Трубку курит.

– Стасек, а что если мы Яська позовем, он ему поможет? – слышит он беззвучный голос. – Он ведь искусный лекарь.

– Упал со скалы, – отозвался низкий голос, – такого и он не вылечить. Тут смерти не миновать[5]

[1] Войт – нечто в роде нашего волостного старшины.

[2] Бурка.

[3] Сотский.

[4] Сверхъестественные существа – общее имя, которое применяется и к русалкам к к домовым…

[5] По поверьям карпатских горцев, кто упадет со скалы, с дерева, кого придавит падающее дерево, или кто на смерть ранит себя топором при рубке дерева, того лечить не надо. Смерть здесь неминуема. Это ее «привилегия».