Больше ста лет стоит дом и ведется хозяйство в Тропике.

Господь благословил их, и богатство росло.

Неужто все это осиротеет?

Вздохнули старики.

Но сын должен был идти…

Они его для этого растили.

Мать сама дала ему чупагу в руки.

Они учили его гордо держать голову и заставлять людей уважать себя.

Они не находили ему равного даже среди солтысов, хотя, например, Новобильские в Бялке или Зыхи в Витове были шляхетского рода.

Сами они ему твердили, что нет ему равного.

Сами учили соседских детей победнее слушаться Яносика, когда он был еще мальчиком.

Они первые ставили его выше всех других.

В холодных, надменных глазах старухи Нендзовой засверкали крупные слезы.

– И зачем только я родила на свет такого молодца? – сказала она. – Такого гетмана!..

Но она тотчас же смахнула пальцами слезы, и на ее лицо вернулось суровое, гордое спокойствие.

– Что же делать? – сказал старый Нендза. – От орла сова не родится, а только орел. Мы – Нендзы Литмановские.

– Да! – ответила старуха. – Надо мириться.

Коровы уже возвращались с пастбищ, позвякивая колокольчиками; и хозяйка, встав, вышла на порог, чтобы поглядеть на них. Стадо брело, сбившись в кучу, за ним шли с длинными кнутами и чупагами в руках два взрослых пастуха, которые могли защитить его от волков и злых людей, а третий, подросток с палкой в руке, издали уже орал во все горло:

Солнышко заходит, за лесом садится…

Начала хозяйка с ужином возиться,

Варит, эх, готовит не кому иному,

Пастуху, что лугом стадо гонит к дому.

Медленной поступью, отдельно от коров, шли длиннорогие волы с пастбища, за ними – два волопаса с дудками и длинными чупагами. Среди волов были пегие оравские, рыжие и черные польские.

Побрякивая сотней медных колокольчиков, бежали овцы, которых подгоняли белые собаки и пастухи, бежали вместе с козами, громадным стадом.

Сыновнее богатство возвращалось домой. Вышел и старик Нендза на порог, поджидая его.

– Что‑то с Пеструхой неладно, хозяин, – доложил старший пастух.

– Отведи ее в хлев, – сказал Нендза, – сними с себя рубаху, выверни ее наизнанку и покрой корову, а потом укуси ее три раза в шею, ей сейчас же и полегчает.

Старики вернулись в дом. Полдник был готов, хозяйка сварила его вовремя, а кухарка подала. Она поставила на стол громадную миску в черной избе, и скоро Нендза с женой, работники и служанки сели на лавках вокруг. Ели горячие гречневые клецки с салом. Нендза, как хозяин, прочел молитву и перекрестил кушанье. Набирали клецки большими деревянными ложками с красивой резьбой на черенках, а хозяйка подливала в миску горячее молоко из горшка, стоящего рядом, и каждый набирал его ложкою вместе с клецками.

После полудня, когда пастухи опять погнали стадо на пастбище, пришли проведать дядю и тетку Кристка, Ядвига и Войтек, который вырезал из дерева всякие вещи.

Они уселись перед избой, так как было тепло, а в поле к это время никакой работы не было, и стали разговаривать.

Войтек нашел кусок мягкого липового дерева и принялся что‑то вырезывать.

Долго смотрел на него старик Нендза, не вмешиваясь в разговор женщин, говоривших о свирепствовавшей среди детей лихорадке, которую можно вылечить так: три раза натереть горло ребенка листьями вербы, растущей над рекою, а потом отнести листья обратно туда, где они были взяты. Наконец Нендза спросил:

– Войтек, что ты делаешь?

– Матерь божью.

– Матерь божью? Скажи ты мне, хлопец, чего это тебя тянет к таким забавам?

– Сам не знаю, откуда это у меня берется, – ответил Войтек.

– Ну, вот говоришь, что сейчас вырезаешь матерь божью. С чего это тебе на ум пришло? Почему ты делаешь ее, а не что‑нибудь другое?

– Я, дядя, смотрел на землю и нашел кусок мягкого липового дерева. Подержал его в руке, поглядел, а потом начал резать.

– Да ведь матерь божья тебе не являлась? – улыбнулся дядя.

– Она мне не являлась, я ее видел в алтаре костела в Шафлярах, когда мы с покойной матерью там были. Вот она мне и вспомнилась. Хотел бы я сделать такой алтарь! Если б мягкого дерева было вдоволь, я бы сделал. В середине поставил бы матерь божью с младенцем на руках и с тоненьким обручиком над головой. Вокруг бы звезды сделал, а под ногами шар, а на нем змея и яблоко – все, как я видел в Шафлярах. Змей, кажется, яблоко в пасти держал. Эх, какой был бы алтарь!

– Так, так… – задумчиво протянул старик Нендза.

– А потом мне хотелось бы вырезать еще что‑нибудь, – продолжал Войтек. – Я бы сделал горы высокие‑высокие, а по ним козы прыгают, над ними орел летает, а крестный, Саблик, медведя иль кабана убивает.

– Да, хорошо бы… – ответил старик.

– Вот так бы оно и было, дядя, правду говорю.

– Господь бог каждое свое творение каким‑нибудь даром наделил. У кабана клыки есть, а мужик на всякую работу способен. Был у меня когда‑то замечательный нож, пастушеский, и не мог я на него надивиться. Ручка была украшена кольцами из меди, кости, рога, даже серебра, а сверху медная заклепка… Да все так затейливо сделано, что я, когда пас овец, не раз себе голову ломал, какой же это человек его смастерить мог… А еще видел я где‑то чупагу. С одной стороны на ней был сделан костер, а вокруг него люди на коленях огню молятся. А с другой стороны – солнце, месяц и звезды, а на обухе – как будто человек, молния в одной руке, в другой – шар. Старые люди сказывали – мы ведь не раз в шалаше этой чупаге дивились, – что это бог и что он держит землю. А хозяин чупаги, Сташек Вирдзинник, говорил, что нашел ее где‑то в болоте в Марушине. Да‑а…

– Эх, как бы я хотел ее увидеть, дядя! – сказал Войтек.

– Нож‑то, может, воткнули в какую‑нибудь щель в стене, он там и сто лет проторчит, пока его найдут. А чупага – не знаю где. Она была Станислава Вирдзинника. Может, положили ее к нему в гроб, а может, потерялась. Вирдзинник‑то уж лет сорок тому как умер.

– О чем это вы говорите с дядей? – спросила старуха Нендзова.

– Я ему рассказывал про тот пастушеский нож, который ты у меня видела, да про Вирдзинникову чупагу.

Осенний день быстро клонился к закату. Вдали на луг вышел пастись олень. Его хорошо было видно.

– Где‑то теперь Яносик? – вздохнула Кристка.

– Правда, где он теперь? – подхватила Ядвига.

– Боюсь я за него! – сказала старуха Нендзова, но старик ответил:

– Яносик разбойничье ремесло знает. Нечего такими мыслями себя растравлять, ни к чему это.

– Знаете, дядя, – сказала Ядвига, – я никак не пойму, зачем это он с такой уймой народа за Татры пошел?

– А ты знаешь ли, девушка, зачем у оленя рога выросли? Пути господни неисповедимы, я его благодарить должен, что такого сына дал. Да, я его за это не корить буду, а благодарить! С господом богом спорить не приходится… Эге, никак дождь будет.

– С юго‑запада тянет, с Оравы, – заметила старуха.

– Яносику удача должна быть, – добавил старик как бы про себя, – он хочет людей сравнять и не тут, не к Польше, грабить, а далеко. Такого разбойника и бог хранит и люди благословляют. Пойдем, старуха, в избу, холодно! Да и ужин готовить пора. Скоро пастухи придут.

Старики ушли, вместо них пришел работник Мацек со скрипкой и сел около Ядвиги, в которую был влюблен, но на которую и смотреть не смел, так как она была богата, а он был батрак да еще очень молод.

– Мацек, о чем ты думаешь, когда играешь? – спросил Войтек, повторяя вопрос дяди.

– А о чем мне думать? Играю, да и все тут! – ответил Мацек.

– А крестный, Саблик, наверно, когда играет, о прежних временах думает.

– А Кшись о корчме, – засмеялась Кристка.

– Я играю так, как слышал от людей, – сказал Мацек. – Только больше люблю играть вечером, днем не то…

– Ведь и лес вечером лучше шумит, – отозвалась Ядвига.

– Правда, когда такая тишина, как сегодня, тогда, скажу тебе, Войтек, скрипка словно сама играет. Как будто кто‑то за тебя водит смычком.