– Там, – рассказывал Саблик, – водяной живет, и перед наводнением он оттуда выходит с факелом в руке. Он девушек крадет, пастушек или тех, которые ходят по ягоды. Там пропала Салька из Ментусова, Кася из Черного Дунайца. И русалки сидят там и драконы страшные о трех головах: одна баранья, другая волчья, а третья человечья либо совиная. Да! Тела у них волчьи, покрыты рыбьей чешуей. Они выглядывают из ям, а кого схватят, тот уж их. И медведю не вырваться. Был когда‑то смелый охотник Мардула, он нашему Франеку Мардуле, кажись, прапрадедом приходится. Тот, бывало, схватит быка за один рог и на землю повалит. На медведя ходил с пращой, а убьет – сам на спине домой тушу принесет. И не выпотрошит даже, так со всеми потрохами и притащит. А ведь есть медведи и в двадцать пудов весом. Так‑то!

Случилось раз, что он потерял из виду медведя, который от него убегал через перевал из Хохоловской долины. Но медведь от него недалеко ушел. Ночь была темная. Мардула хоть мужик храбрый, но не мог же идти за медведем впотьмах. Разложил он костер на лужайке и сел. И что около него творилось, не дай бог! Всю ночь блеяли овцы, выли волки, кричали совы и слышались человеческие голоса. Мардула так и не спал всю ночь, даже не ложился, а сидел и держал в руке чупагу. И показалась ему эта ночь, как пять ночей. Чуть только рассвело, Мардула встал, зажал в руке чупагу, взял пращу в руки и пошел. Нашел он только кости от медведя. И думается мне, что его не волки съели и не лисицы. Мардула этого не говорил людям, он рассказывал только, что по следам на земле незаметно было, чтобы медведь сопротивлялся. Вот такое‑то чудище о трех головах, должно быть, и напало на него – и сразу прикончило. Потом много их слетелось, стали они спорить из‑за мяса, а может, и драться. Оттого такой шум и был! Но следов они не оставляют, потому что духи. До самой своей смерти Мардула про это рассказывал.

– А вы слышали? – спросил какой‑то насмешник из дальней деревни, с низин, где такие вещи были в диковинку.

– Слышал: поросенок хрюкнул, – ответил Саблик, поднимая на смельчака свои мутные стальные глаза коршуна.

– А, что, попало? То‑то! Помалкивай! – раздались голоса, и слышно было, как кто‑то ударил смельчака по шляпе. Мужики знали, кто такой Саблик.

Тут заговорил Кшись:

– В одной деревне жила баба, мудрая‑премудрая! Все знала и людям предсказывала, что с кем будет, кто когда умрет…

А жил там мужик, который сильно смерти боялся, он и пошел к этой гадалке. Заплатил ей хорошо – двух кур дал, чтобы она сказала ему, когда он помрет.

Вот она ему и сказала, что когда он пойдет на мельницу и упадет на дороге – тут ему и крышка. Сразу помрет.

Он поверил. Пошел раз на мельницу, – а гололедица была страшная, – он поскользнулся и упал.

Лежит и дожидается, когда же придет смерть и возьмет его.

Прибежала свинья и стала тормошить у него за спиной мешок с овсом. Тормошит, тормошит, а он хоть бы что. Лежит.

А когда свинья принялась уже вовсю овес жрать, мужик давай кричать на нее, да так жалобно: «Пошла в хлев… ах ты, паршивая! Если б я жив был, я бы тебе задал!»

Рассказ Кшися заглушил громкий хохот. Мужики смеялись так, что долина гудела. Только слышны были слова Кшися:

– Баба у него была большая и здоровая, такая и с мужиком справится… Намочила она веревку. Три дня веревка мокла…

…Страсть, что было!

Мужику если баб слушаться, так с ним всегда какое‑нибудь несчастье приключится.

Одна тебе наврет чепухи, а другая зато потом уму‑разуму научит…

– Ох, научит! – глубоко вздохнул один из слушателей.

– А что, видно, тебя учили, Щепан? – спросил его сосед.

– То‑то у него и голова облысела!

– Да, да! С чего бы это?

Кшись оглянулся, лукаво подмигнул этому Щепану из Ляска, а может из Нивы, и пропел:

Что за воз такой проклятый?

Мажь не мажь его – скрипит!

Лес дрогнул от взрыва дружного смеха.

У одного толстого парня из Длугополья, видно, затосковало молодое сердце по какой‑то Бронке или Марысе, оставшейся дома, и он затянул протяжную, унылую песню:

Мне было казалось,

Что зоренька взошла,

А это подружка

Ко мне пришла!..

Но старый шутник Кшись на этот же мотив запел другую, циничную песенку:

У моей подружки

В пятницу сговор,

В воскресенье свадьба,

Во вторник – крестины! –

да так жалобно, заунывно, совсем по‑длугопольски.

Вот как весело, с песнями шли суровые, закаленные, но беспечные горцы на войну за хлебом и мясом, за вином, за золотом.

Один только Шимон Бафия из Дзяла, мужик лет пятидесяти, которого жестокая нищета выгнала из дому, высокий, всегда худой, а теперь от голода высохший, как щепка, с птичьим профилем и глазами, горящими, как гнилушки, мрачно глядел на черные вековые ели, которые свешивали свои ветви над идущими мимо людьми.

Ему было безразлично, умереть ли с голоду дома или погибнуть за Татрами. Тут, по крайней мере, он не видел жены и детей, которые стали похожи на скелеты. Он шел с косой на плече, но так ослабел, что еле передвигал ногами. В душе он сам смеялся над собой: любой крепкий ребенок мог свалить его. Нищета, которая не оставляла его всю жизнь ни на день, ни на час, ни на минуту, убила в нем всякую способность верить в лучшее.

«Яносик погибнет, и мы все погибнем, – думал он, – но не все ли равно, тут ли, там ли погибать? Смерть одна что в Венгрии, что в Польше. А дома и при мне все мои померли бы…»

Шимон предвидел страшную судьбу, страшный конец, который ждал их всех, но все‑таки шел. Он уже видел Яносика повешенным за среднее ребро, а вкруг него, куда ни глянь, – все виселицы да виселицы, и на них висят мужики.

Миновали заброшенные рудники, где во времена королей Сигизмундов добывали серебро и железо, и пришли к тому месту, где, по преданию, стоял когда‑то костел, провалившийся под землю. Провалился он потому, что уж очень грешили рудокопы, продававшие душу дьяволу для того, чтобы он указывал им богатые залежи.

– Вот господь бог наконец осерчал, – рассказывал Саблик, – и в зареве вышел из костела. И только это он вышел, как прилетел черт и вдавил костел в землю. Три дня он его зарывал и три ночи, потому что костел, хотя уже и бога в нем не было, крепко держался крестами на крыше и башнях. Ну, кое‑как вдавил. Но под землей колокола звонят, костел там стоит, как был, целехонек. Его было откопать хотели мужики из Тихого, – там остались серебряная и золотая утварь, чаши, дарохранительницы и ризы, – да не смогли докопаться, он только еще глубже в землю ушел. Но стоит он там, как был, и колокола звонят каждый вечер. Так‑то.

Мужики шли, чудилось им, что под землею звучало: динь‑дон, динь‑дон, – и священный ужас охватывал их.

Набожный Шимчик из Людзимежа стал на колени и хотел помолиться, но шагавший рядом с ним Петр Кулах тронул его за плечо:

– Вставайте, кум! Чего молиться, коли в этом костеле бога нет? Нешто вы не слышали, как тот старый подгалянин сказывал, что он оттуда заревом вышел?

Тем не менее многие осеняли себя крестным знамением, а Кшись заметил:

– Вот где черту можно учиться играть на органе, не придется ему у входа святой водой себя кропить.

Когда они подошли к Еловому озеру, Саблик сказал:

– Там, на поляне под Томановой, есть окаменевшие овцы, пастухи и собаки. Случилась раз летом страшная метель, и потом люди нашли их здесь замерзшими. Они были льдом покрыты да инеем и словно каменные. Овцы сбились в кучу, пастухи при них сидят рядышком. Они были откуда‑то издалека, из‑под Обидовой. Случилось это давно. Тогда в Подгалье еще люди не жили, а только приходили отовсюду и пасли здесь своих овец. А у одного бацы была любовница, и страсть как она была ему верна. Когда он той осенью не вернулся с гор, она стала беспокоиться и пошла его искать. Шла, шла, пришла сюда и увидала этих окаменевших пастухов, а меж ними и бацу своего. С горя и тоски бросилась она в это вот Еловое озеро.