– Сам видишь, – сказал Юзек Новобильский.

– У нас только человек десять еще цело, – а их тысячи.

Вдруг Щепан Курос вскочил со скамьи.

– Что долго разговаривать? – закричал он, – Сдать замок – и все тут!

Мужики только этого и ждали.

– Замок надо сдать! Он правильно говорит! – закричали, вскочив с места, оба Новобильских, Кулах и трое остальных.

– Ребята! Побойтесь бога! – крикнул Лентовский. – И замок отдать и под нож идти? Уж лучше погибнуть в этих стенах!

– Уж я‑то знаю, что делать, – воскликнул Мацек Новобильский. – Меня учить нечего! Я в войске бывал.

И он собрался бежать.

– Куда тебя несет? – остановил его в дверях Лентовский.

– На стену! Замок сдавать!

– Без пана полковника нельзя!

– Это ты сам его спрашивай!

– Не пойдешь!

– Пойду!

– Маршал, пустите нас! – закричали мужики, которым Лентовский, стоя в дверях погреба, загораживал дорогу.

– Без пана полковника – нельзя!

– Поговори еще! – дерзко крикнул Курос и обхватил старика, чтобы оттащить его в сторону.

Осмелели и остальные. Они схватили Лентовского, а Юзек Новобильский сказал:

– Пока что мы тебя здесь запрем.

И, втолкнув Лентовского в подземелье, они захлопнули дверь.

А Мацек Новобильский взбежал на стену и стал высоко махать белым платком.

Полковник Яроцкий заметил платок и приблизился к стене.

– Чего вы хотите? – крикнул он.

– За Костку и за Лентовского отпустите нас на свободу?

Яроцкий боялся крестьян, шедших на подмогу, и потому ответил:

– Отпустим!

– Поклянетесь?

– Поклянемся!

– И подпишетесь?

– И подпишемся!

– Так перестаньте стрелять! Пришлем договор для подписи!

– Ладно!

Мацек побежал к Иозелю Зборазскому, вытащил испуганного еврея за шиворот из‑под груды перин и заставил его писать условия сдачи.

Пушки замолчали.

Мужики не стали разыскивать Костку. Не хотели смотреть ему в глаза. От Марины они узнали, что он спит.

А Марина вошла в комнату и увидела Костку на постели Платенберга. Сон его одолел.

Она потрясла его за плечо.

Костка вскочил:

– Что? Собек с Топорами?

– Нет, – ответила Марина, – мужики сдали замок.

– Как? Что? – закричал Костка, вскакивая на ноги.

– То, что говорю. Жалко мне вас.

– Кто сдал? Где Лентовский? Убит?

– Нет, заперт в погребе.

– Правду говоришь?

– Правду.

Костка упал на постель.

– Прислушайтесь, если не верите, – сказала Марина. – Пушки перестали стрелять.

Костка прислушался.

– Правда, – сказал он.

– Жалко мне вас, – повторила Марина.

Страшным показалось Костке молчание пушек.

«Как смерть», – сказал он про себя.

Вдруг им овладел бешеный гнев. Он топнул ногой, прошептал сквозь зубы проклятие, собрался бежать… Продержаться еще час, два… помощь придет!

Он бросился к двери, хотел выбежать на двор замка, но тяжелая дубовая дверь, ведущая на лестницу, была заперта снаружи. По‑видимому, она была чем‑то приперта. Он повернулся к окну, но из окон покоев Платенберга двора не было видно. Виднелись только далекие Татры, а перед ними – широкая равнина. Под окном – отвесный склон утеса, на котором стоял замок. Спастись было невозможно.

– Заперли меня, собаки! – крикнул он беспощадно.

– Заперли, – сказала Марина. И прибавила в третий раз: – Мне вас жалко.

В один миг, как у утопающего, промелькнуло в его мыслях все: подложные королевские грамоты, вербовка и призыв мужиков к бунту, грамота Хмельницкого, собственный его манифест, разосланный два дня тому назад, занятие замка, – явная измена и восстание. Его могла ожидать только смерть.

Он сел на кровать и опустил голову на руки.

– Жаль вам своей молодой жизни? – спросила Марина.

Костка молчал.

Вдруг что‑то загремело.

– Стреляют! – радостно крикнул он, поднимая голову.

– Нет, это где‑нибудь обвалилась стена, пробитая ядрами.

Костка внимательно прислушался, – но опять наступила тишина.

– Жаль вам жизни? – повторила Марина.

Тогда Костка поднял глаза, посмотрел на нее и медленно заговорил:

– Эх, Марысь… Как над молодым дубом, царем деревьев, взошло надо мной солнце и озолотило мое чело… Зачем же так быстро, так внезапно собрались тучи, зачем надо мною сверкнула молния? Я хотел возвыситься, но хотел не только славы себе: я хотел добра людям… Пройдут века, прежде чем исполнится то, что хотел сделать я… Королем мужиков, королем простых людей хотел я быть, как Казимир Великий…

– Вы и королем хотели быть? – спросила изумленная Марина.

Но Костка не стал объяснять ей ничего. Он продолжал:

– Пройдут века… Мужики сами, своими руками бросают в море нож, который должен был перерезать петлю, сдавившую им горло. Зачем покинули они меня? Зачем не пришли? Зачем епископ Пстроконский, тынецкий аббат, побоялся Рима? Кто первый губит меня и кто первый губит свободу народа? Знаю! Понимаю, кто!

Костка взволновался, и слезы выступили у него на глазах.

– Зачем мужики не пришли? – воскликнул он, – Зачем не пришли! Они погубили мою молодую жизнь, затянули петлю и на своей шее! Увидят теперь! Их будут карать огнем и мечом. А мне – только смерть… О, Беата, Беата, Беата!

– Вы призываете святую Беату?

– Святую, самую святую для меня на земле! Я любил ее, – так любил, что таяло сердце мое. Я любил девушку, похожую на ангела, – и она любила меня. Я думал, что буду счастлив и разделю с нею власть над обширными поместьями, а может быть, и еще большую власть. А теперь? Я заперт на голой скале, окружен войском и всеми покинут. Крест мне, крестьянскому мессии, терновый венец, да копье в бок, да губка с уксусом! Шляхта с ксендзами, деля мои одежды и право убить мысль мою и честь, будут метать жребий и будут вырывать друг у друга мужицкое горе, как вороны вырывают кости и падаль! Вопьются когтями, и каждый будет тащить в свою сторону!

Страшная скорбь и горе звучали в голосе Костки.

Марина подошла к нему и сказала:

– Пан, мне больно за вас.

Костка взглянул на нее.

– Болит за вас мое сердце. Утешьтесь.

– Чем могу я утешиться? – горько ответил Костка.

– Пряхи, адские девы, ткали нить вашей жизни… Но старшая берет уже ножницы, огонь уже готов, не доткут до конца вашей нити, бросят ее в огонь. Утешьтесь хоть на миг…

– Как?

– Утешьтесь со мной.

– Как? – повторил Костка, не понимая.

– Я лягу сюда для вас, – сказала Марина, подходя к ложу камергера Платенберга.

Собек созвал подгалян. Из конца в конец разослал он по татрским селениям своих гонцов… В Грубое, к избе Ясицы Топора, сошлось более трехсот вооруженных крестьян. Они стояли толпой, с косами, луками, палицами, чупагами, многие – с ружьями и пистолетами. Здесь было много стариков и мальчиков, потому что большая часть молодежи ушла на войну, в королевские войска.

Старый Ясица Топор выпрямился, так что казался на голову выше, чем всегда, взял еловую ветвь и, сотворив крестное знамение над головами собравшихся, сказал громким голосом:

– Господу богу поручаю вас, Иисусу Христу и божьей матери Людзимежской! Пусть она ведет вас, а Турбог, управляющий рукой человека, и Ужас, летящий пред ним на вороне, да будут с вами! Все силы да будут с вами, а Черная Мажанна, Моровая Язва да предшествуют вам! Ведьмы со змеиными волосами, Диво‑Дивное с кошачьей головой и Дьявол‑палач с волчьей пастью да обратят врага вашего в бегство! Иесса, бог трехголовый, владыка мира, да поможет вам в бою!

После этого жена его вынесла на железной лопате раскаленные уголья, а Топор ударил обухом по лопате, так что угли рассыпались во все стороны, и громким голосом воскликнул:

– Как разлетаются во все стороны эти угли, так да исходят от вас сила и ужас! Прощайте!

– С нами бог! – закричали мужики. – Счастливо оставаться!

– Идите с богом!

Собек пошел впереди всех. Рядом с ним – Мардула, который от избытка энергии на ходу подбрасывал вверх чупагу, бряцавшую кольцами.