Помчался гонец к королю; разослали всем сельским приходским ксендзам приказ проповедовать с амвонов против бунта и удерживать народ; вслед за отправленными уже двумястами пятьюдесятью пехотинцами напуганный епископ снарядил еще двести человек из собственного полка и шестьдесят отборных горных стрелков‑«свистунов», получивших свое название оттого, что они отдавали команду по‑разбойничьи, свистом. При этом войске находились две пушки. Староста любовльский, получив приказ, также привел две пушки и сто пятьдесят солдат. Из‑под Мушины прибыли драгуны епископа. И в то время как подстароста краковский Сметанка сзывал в Краков ко дню 27 июня всю шляхту, всех стариков, больных, слуг, экономов, королевских чиновников и духовенство, чтобы идти против мятежника Костки, у самого Костки на 22 июня было в замке против тысячи осаждающих двадцать семь горцев и пять женщин.

Но он был уверен, что помощь придет. Отряды из Подгалья под предводительством Собека, из Бескид – с Чепцом и Савкой и те, которые собраны были Лентовским под Черным Дунайцем, должны были прибыть с часу на час. Чепец и Савка донесли, что под Ланцкороной и под Мельштыном стоят целые толпы крестьян, что целые толпы идут под предводительством войтов, что под Бабьей Горой, в Охотнице над Новым Таргом, в Порембе, в Медведе, во всей округе, до самых дальних мест, десятки тысяч людей взялись за оружие.

Так что, хотя он и не ожидал осады и хотя было у него и замке только двадцать семь мужиков и пять баб, он не испугался и решил защищаться, приказав зажечь смоляные ветки как сигнал. Чорштын засиял со всех сторон и окутался дымом.

Тем временем, ввиду того, что замок не согласился на предложение о сдаче, его начали бомбардировать из пушек, а пехота пошла на штурм.

В замке было несколько ружей и пушек, но не было ни пороха, ни пуль. Пока еще было время, Костка писал манифесты и забавлялся, подшучивая над Иозелем Зборазским, а о снаряжении не позаботился. Теперь он скрежетал зубами и впивался ногтями в ладони, – но это не помогало.

Его верный мальчик‑слуга, тайно посланный ночью в Любовлю достать хотя бы пороха и пуль для ружей, попал в руки драгун и утром 24 июня был бит батогами на виду у всех перед замком.

Зловеще восходило это утро. Смоляные ветки горели на стенах день и ночь. Чорштын пылал со всех сторон. Это был тревожный сигнал повстанцам, – но никто не шел.

– Что же делать? – спросил Костку Лентовский, сидя в кухне, где горел огонь.

– Вот что! – крикнул Костка и, выбив чеканом оконное стекло, оправленное в олово, вырвал кусок олова и бросил в огонь. – Пули будут.

После этого, по его примеру, весь металл, бывший в замке, стали переливать на пули; из крыши вырывали гвозди, бабы выламывали мрамор из полов, вырывали из мостовых камни; кто чем мог отбивался от осаждающих.

Наступил полдень, а помощь не приходила.

– Что же будет? – спросил Лентовский, глядя на войско епископа, которое в это время обедало.

Но Костка, контуженный в лоб, ничего не ответил. Он пошел перевязать рану, потому что кровь заливала ему глаза.

На пороге он встретил Марину, которая несла на стену пули, отлитые в кухне из канделябр Платенберга.

– Есть у тебя полотно? – спросил он.

– Чистая рубашка, – сказала Марина и, приподняв юбку, оторвала кусок полотна.

– Перевяжи, – сказал Костка.

Она перевязала.

– Где твой брат Собек?

– Он придет.

В этот миг пушечное ядро пробило окно и, кроша кирпичи, застряло в потолке над их головами.

– Только бы продержаться! – сказал Костка. – Впрочем, меня не возьмут. Не дадимся!

Перед глазами Марины вдруг встало лицо Щепана Куроса, молодого мужика из Ментуса: любовница, которая несла ему обед на стену, упала у его ног и умерла, раненная пулей в грудь. Страшно было его лицо в эту минуту.

Марина уже заметила, что мужики о чем‑то между собой шепчутся и переглядываются. Она слышала, как Мацек Новобильский, первый после Лентовского человек, говорил своему двоюродному брату Юзеку: «Никто не придет. Пропадем мы тут все – и больше ничего».

А Юзек Новобильский, великан, поднимавший вола, мрачно опустил свои ястребиные глаза.

– Но что же с Собеком? Что с Топорами? – говорил Костка. – Что с твоим братом, Марина?

– Не знаю, пан. Он должен бы уже здесь быть. Обещался прийти еще прошлой ночью. А Собек такой человек – если что кому‑нибудь или самому себе обещает, то сделает, хоть бы ему сам Хворь‑Змей с черными крыльями да кровавый бог смерти со своей палицей загородили дорогу.

– Будь что будет, – сказал Костка, качая головой. – Я уже второй день на ногах, две ночи глаз не смыкал, такой сон одолевает меня, что не могу выдержать. Вздремну немного.

– Не ложитесь, пан, – сказала Марина. – Кто знает, что может случиться?

– Будь что будет! Может быть, тем временем подоспеет Собек или Чепец с Савкой…

И он бросился на постель Платенберга.

Между тем пушки епископа и старосты любовльского гремели без перерыва и крушили стены замка. Полковник Яроцкий брал замок с лихорадочной поспешностью, потому что боялся, что подойдет помощь. Он имел верное известие, что подгаляне уже выступили и идут напрямик через горы. Ведет их Собек Топор. Должно быть, что‑нибудь задержало их в пути, но они могут прийти с минуты на минуту.

Осажденные об этом не знали и потеряли всякую надежду на подкрепление. Ни пехота, ни драгуны на штурм не ходили. Яроцкий берег их на случай атаки с тылу. Только пушки крушили да крушили стены, убивая людей, укрывавшихся за ними. В погребе, чтобы укрыться от пуль и подкрепиться вином, сидели оба Новобильских, Курос и еще четыре горца.

– Что могло случиться? Отчего никто не приходит? – сказал Юзек Новобильский.

– Не сумею тебе сказать, брат, – отвечал Мацек. – Собек Христом‑богом клялся, что придет с людьми еще ко вчерашнему вечеру. Да ведь он и тогда не знал, что с нами будет, не знает и теперь, когда пушки так гремят среди гор, что Озвена[18] оглохла. Никого ниоткуда не видно.

– Ну, так что же будет, крестный? – спросил Курос. – Неужели нам всем погибать, как погибла моя Антоська несчастная?

– А ведь правда, – сказал Кулах из Людзимежа.

– Повесят нас, либо на кол посадят, либо четвертуют, – сказал Баганцар из Кликушовой.

– Велят палачу поясов из нашей кожи нарезать, – сказал мужик из Леска.

– Искромсают нас на кусочки…

– Даже и похоронить на освященной земле не позволят.

Мужики повесили головы.

– Баб с детьми оставим сиротами…

– Добра своего, земли‑матушки лишимся…

– На пытку пойдем…

– А ничего не добьемся…

– Был мужик мужиком, – мужиком и останется…

– Был пан паном, – им и останется…

– Такой уж, должно быть, порядок на свете и воля божья…

– Что тут станешь делать?

– Мы своей смертью мира не спасем…

– Да и никого…

– Пан Костка нам, пожалуй, добра хотел…

– Да и Лентовский…

– Но уж коли нельзя – так нельзя…

– А что кому от нашей смерти прибудет? Ничего.

– Или от мук наших?

– Коли чему перемениться – оно и так переменится, а нет – так нет.

– И если даже удержим этот замок, нам лучше не будете.

– Правда, что не будет.

– Кто нами верховодит, тот пускай и вывозит. Погибать никому неохота.

– Еще бы! Кому головы своей не жалко?

В эту минуту в дверях погреба появился Лентовский. Высокий, седобородый.

– Эй, мужики! – закричал он, – Там, на стенах, только пятеро здоровых осталось, а вы здесь?

– Здесь, – ответили ему мрачно.

– О чем толкуете?

С минуту помолчали, потом Юзек Новобильский сказал:

– Даром погибать никому неохота.

Лентовский понял и побледнел.

– Так чего же вы хотите? – тихо спросил он.

– Где полковник? – сказал, избегая прямого ответа, Мацек Новобильский.

– Пошел рану перевязать.

Наступило молчание. Вдруг загремел пушечный выстрел, и от удара ядра за спиной Лентовского посыпались из стены камни.