Тон Овсия на удивление резок. Не может простить себе лишней болтливости.
И вновь уже в который раз я ударился головой.
‑ Ну, бугай! Хату развалишь. Не зря Палажка пускать не хотела... Тьфу! Прости, Господи, и где ты только взялся на мою седую голову? Кхе,.. кхе,.. кхе...
Дождь еще сеял едва заметной пылью. Но вот‑вот должен был прекратиться. Сквозь разорвавшуюся облачность то и дело проглядывало солнышко.
С крыши хаты вода стекала в небольшие выкопанные вдоль нее канавки, затем попадала в другие, отводящие от глиняных стен.
Ноги сразу увязли в грязи. Она прилипала к подошвам, выступала между пальцами.
Хождение босиком причиняло массу неудобств. Непривыкшие к столь грубому обращению ступни ощущали каждую кочку, камушек или колючку. Если бы не чудодейственная регенерация, мои ноги представляли бы сейчас жалкое зрелище. Но и так кожа на них от въевшейся грязи почернела, огрубела, на пятках появились мелкие трещинки.
‑ Смотри‑ка, веселка! Боже! Какая красивая!
Непонимающе посмотрел по сторонам.
Честно говоря ‑ ничего особо веселого не нашел, но, проследив взглядом за пальцем Овсия, изумленно ахнул, враз позабыл о грязных ногах и о еще гудевшей от знакомства с потолком дедовой хаты голове. Оттуда, где за холмом текла река и колыхалось море камыша, до самого горизонта через треть небосклона сиял нерукотворный мост радуги.
Овсий, глядя на него, крестился. Я же стоял, открыв рот, не в силах оторвать глаз.
Мне приходилось видеть радугу, но такую! Столь близкую и реальную, сияющую и поражающую насыщенностью тонов. А за ней, о чудо! Была вторая и третья. Пусть не столь яркие и четкие, но вполне видимые. Буйство красок и цвета восторгало и пугало одновременно. Первый раз в жизни мне захотелось перекреститься, преклонив колени перед силой природы или божественного проявления.
Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый ‑ они все были здесь в первозданном чистом виде. Такими, как их сотворил Господь. Да что это я? Ведь это всего лишь преломленный спектр! Да любой ребенок знает! А размеры и яркость красок ‑ чистота атмосферы и толщина озонового слоя. Всего‑навсего! И нет тут ничего чудесного.
Но убедить себя оказалось не так‑то просто.
Мы добрые полчаса глазели на радугу, и лишь когда она поблекла и утратила свою прелесть, отправились в путь.
Дед взял с собой заостренную палку. Зачем она, я вскоре понял на собственном горьком опыте.
Короткий путь к селу пролегал через "ярок". Спускался Овсий осторожно, то и дело опираясь на "палю". Я же, поскользнувшись, свалился в грязь, окончательно перемазав и без того не особо чистые штаны и рубаху.
‑ Ну, как черт! ‑ буркнул дед, неодобрительно оглядев меня с головы до ног. ‑ Стыдно людям показать!
Пришлось опять счастливо улыбаться и бездумно пялиться на черные от грязи руки. Мою персону в селе оценили "по достоинству" ‑ встречные бабки и молодки крестились, хлопцы многозначительно крутили пальцем у виска, старики неодобрительно поглядывали на Овсия, мальчишки кидали вслед гнилые яблоки, кричали: "Дурныку, дурныку, свалился з курныку!"
Дочь атамана ‑ круглолицая, черноглазая Наталка ‑ прыснула со смеху и, зажав руками рот, скрылась за дверью.
Атаман, недовольно поморщив рябой нос и презрительно прищурившись, буркнул:
‑ Ты, Овсию, нашел, тебе за ним и ходить... В воскресенье отведи к Феофану в Михайловку. Пусть глянет. Может, он чего скажет.
Так я остался под опекой Овсия. Ночевать приходилось то на берегу реки, то под "копыцею", где было не так уж плохо. Помогал по хозяйству: где чего поднять, поднести. На более "не хватало умишка". Ходил по деревне, рассматривал предков, слушал их разговоры. Так сказать, вживался в образ и ждал, когда меня поведут к Феофану.
* * *
Наконец, сей торжественный день наступил. Ранним утром, когда восток уже сиял червонным золотом, но солнышко еще не явило свой лучезарный лик; когда серые тона минувшей ночи бессильно жались по углам, уступая место ярким краскам молодого дня; когда сырость и прохлада бессовестно лезли под холщевую рубаху и штаны, гоня прочь сладкий рассветный сон, я услышал голос Овсия:
‑ Вставай, дурныку! Хай тоби грець! С тобой и мне хлопоты! Вот бери... штаны, сорочку, лычаки, брыль... Палажка приготовила. Да сбегай к речке, обмойся. Замурзаный, точно чертяка! А то стыда с тобой наберусь... Скоро и меня дурныком звать начнут... Если б только в Горбах, а то и в Михайловке. Давай. Только быстро! Одна нога там, друга ‑ тут.
Напялив соломенную широкополую шляпу на поросшую ежиком волос голову и зажав под мышкой остальной "скарб" ‑ поспешил к реке.
Окунувшись в ее "парное молоко", почистив зубы лоскутком холстины со щепоткой соли, которую регулярно таскал из деревянной солонки Овсия, примерил обновки: рубаха была почти впору, штаны ‑ все равно коротковаты. Не доросли еще предки до нашего размера! С нежностью посмотрел на мою первую в этом мире обувь. Наконец‑то! Похоже, кончились мои муки. Лычаками дед назвал плетенные из коры лапти с длинными тесемками сзади.
"Вот бы эту модельку опробовать на Козлобородом "коллеге" да на малышке Жаклин", ‑ мечтал я, пытаясь пошевелить пальцами и завязывая тесемки вокруг ноги. Ни тебе потоудаляющей стельки, ни принудительной вентиляции, ни адаптационной способности к индивидуальной конфигурации ног. Все... все... натуральное, природное... Черти б его побрали!..
Посмотрел на свое отражение в воде. Оттуда на меня глянул полупрозрачный Андре: привычный овал лица, прямой нос, немного прищуренные глаза, щеки, заросшие пятидневной щетиной, слегка оттопыренные уши. Я совершенно не был похож на "дурныка". Пожав плечами, повесил на губы отработанную за последние дни счастливо‑дебильную улыбку. Показались два ряда белых ровных зубов. Таких ни у кого здесь не видел.. И вовсе не убедительно! Вся надежда на телепатический контроль, благо, в последние дни он дается намного легче. Пока во мне еще должны видеть дурачка. Долго так, конечно, продолжаться не может. Но пару‑тройку деньков ‑ желательно.
Овсий, нарядившись в новые шаровары, вышитую рубаху, безрукавку, подпоясавшись потертым поясом, в знавших и лучшие времена кожаных сапогах, в новеньком соломенном брыле, придирчиво меня осмотрел и, похоже, остался доволен.
‑ Ты смотри, хорош, еще и девки заглядываться станут. С Божьей помощью где‑нибудь и пристроим, ‑ ухмыльнулся в прокуренный ус. ‑ Пошли, а то наши уже он как далеко. Попробуй, догони...
Дорога на Михайловку, где поп Феофан "справлял" воскресную службу, начиналась сразу за селом. Мы бодро шагали в противоположную сторону от реки.
Стоило солнцу подняться чуть выше, как летний день полностью вступил в права. Стало жарко.
Пыль, поднятую нашими ногами, ветерок, немного покрутив, уносил в сторону. Поля, на которых золотилась пшеница, белела гречиха, сменились зеленым ковром с вкраплениями фиолетовых, синих, красных и белых цветов, напоминавших вышивку на сорочке Овсия. Среди мириады насекомых, всевозможного окраса бабочек, стрекочущих кузнечиков я с удивлением узнал пчел. А вскоре показалась и сама пасека. Низкорослые деревянные "домишки" ‑ ульи ‑ на невысоких ножках с непривычными щелевидными прорезями были развернуты к солнцу.
Хотя чему удивляться? Раз есть мед ‑ значит и пчелы.
А вот как раз удивляться в последние дни мне приходилось частенько. Оказывается, свиней можно пасти в дубовом лесу, рыбу колоть острогой, дикую утку на лету бить из лука стрелой, дом освещать масляной лампой, а то и лучиной. Из соломы делать крыши домов, заборы, а смешивая с глиной ‑ и стены. Из лозы, коры березы и той же соломы плести ‑ брыли, лычаки, всевозможные корзины и сумки, рыболовные снасти...
От этих мыслей меня отвлекла стайка испуганно кричащих птиц. Она то припадала к земле, то поднималась ввысь, то рассыпалась, то вновь собиралась воедино, стараясь оторваться от преследовавшего ее луня, ловко повторявшего все маневры. Неизбежно, как сама судьба, он преследовал избранную жертву.
