Гнусавый по очереди их теребит, мнет губами...
Голова с вьющимися золотистыми волосами откинута назад. Глаза закрыты. Чуть прикушенная нижняя губка.
Закричать! Остановить весь этот кошмар. Да только голос куда‑то исчез. Отвернуться, закрыть глаза тоже не в силах. В ушах звон, но кадры немого кино сменяют друг друга. Пусть лента порвется! Господи! Ну что тебе стоит! За что мне такие муки!...
Оказывается, у нее черные трусики. Гнусавый вслед за джинсами стягивает их с нее, прямо на крашеный грязно‑желтой краской бетонный пол.
Альта неловко пытается освободить одну ногу. Не получается. Но Валерик настойчив. Свое возьмет. Наступил на них ногой...
Неужели здесь?!! Прямо в сральнике!!!
Повернул к себе спиной. Прогнулась, упершись руками в унитаз.
Как эти девичьи острые лопатки похожи на крылья! Легкие крылья ангела.
Розовеют услужливо растопыренные ягодицы... Раздвигает их руками...
‑ Рюха, ну что приклеился? Дай и я гляну! Слышь! Не будь жлобом!
Чтобы не упасть, я оперся о стену. Медленно сползаю на пол. Кажется, умираю...
‑ Ни фига себе! Во дают...
Полумрак сменила темнота...
Почему так пахнет дымом? Неужели пожар? Да хрен с ним! Этим долбаным миром! Пусть все... все сгорит!
* * *
‑ Пане! Пане! Живой! Грыцю! Он живой. Слава Богу!
Заботливые руки вытирают влажной тряпицей мое чело.
Выходит, распроклятый мир не сгорел! Открываю глаза. Вижу испуганные лица Грыцька и Данилы.
Воздух полон смрада и гари. Черный едкий дым поднимается к самым небесам, закрывает солнце. Не там ли Всевышний? Принял ли жертвоприношение?
Предчувствие "непоправимого" возвращает силы. А может, это лишь дарованная Хрониконом способность к быстрой регенерации?
Поднявшись на ноги, делаю неверный шаг, за ним другой...
Понурив голову бреду по городу мертвых. Тысячи, тысячи трупов. Не пощадили никого. Женщины, дети... стар и мал... под нож, как скот... даже собаки...
Кровь по каменным мостовым ручейками стекает в Сейм, мутит его прозрачные воды.
Единоверцы! Братья! Да что же это такое! Как они могли? Ведь не басурмане и не татары! Боже, и ты допустил?!!
Разрушены и сожжены церкви и дома... Оборваны жизни невинных людей. Неужели это страшная плата? Обильно политы кровью и ненавистью семена... Что из них взрастет?
Альтернативная реальность? Какой же она будет?
А ведь это все я! Козлобородый может быть доволен! А Жаклин? Малышка Жаклин тоже должна мной гордиться. Во, каких дел наворочал. Нет! Не зря мне показали Альту в сортире! По заслугам! Но почему не случился пространственно‑временной коллапс? Где границы, пределы дозволенного?
Все, хватит! Вышел весь казак Андрий Найда! Не будет больше смертей!
Прости меня, арабский клинок! Прости и прощай!
Сильно размахнувшись, бросил его с обрывистого берега в реку.
‑ Вот уж удивил! ‑ раздался знакомый шипящий голос за спиной.
Обернувшись, увидел Шеина. "Удав" был все также спокоен и хладнокровен.
‑ Дмитрий Александрович, зачем? Зачем эта страшная резня?
‑ Неужели не понимаешь? ‑ змеиные глаза смотрели испытующе, в упор. ‑ Вижу, все разумеешь. Только признаться себе боишься. Но если хочешь услышать, скажу... Нужно? Тогда слушай. Хохлы, что твои волы! Учуют волю, начинают метаться... Реветь, сбрую рвать, хомут ломать. А прирежь двойку‑тройку ‑ сразу приутихнут. Потому поганое семя ‑ под корень! Прочим ‑ наука. Дабы не повадно другим было. А людишек... людишек бабы еще нарожают!
‑ Но Батурин не забудут!
‑ Еще как забудут! А не забудут сами ‑ заставим! Пока меж собой ваши атаманы, словно крысы, грызутся, тянут себе булаву ‑ будете ходить иль под Петром, иль под Карлой, иль под Августом... Так что сабельку свою ты зря выбросил, поторопился. Пригодилась бы еще. А я‑то думал, и впрямь нечистая сила... Хлопцы, присмотрите за хозяином. Ему, видать, крепко по башке досталось. А завтра ‑ в дорогу.
* * *
В свите Меньшикова я приехал в Глухов.
За прошедшие дни душевная боль немного притупилась. Но пришла другая беда ‑ я не мог больше спать. Стоило лишь закрыть глаза, как начинали всплывать всевозможные образы, водить бесконечные хороводы: дед Овсий, кареглазая ведьма Улита, Анжей Вышнегорский, Маниша Блюц, Василий Леонтьевич Кочубей, его дочь Мотря, Мирослава Дольская и пан Михай, гетман Мазепа, сестрица Аленка и голубоглазая изменщица Альта. То что‑то шептали, то кричали. Мальчонка, зарубленный мной в Батурине, взяв за руку, молча водил по городу мертвых. Теперь здесь жили одни только тени. Шеин, то и дело, превращаясь в удава, обвивался вокруг моего тела и сверлил глазами, демонстрируя белые клыки, шипел: "Заставим забыть!.. Они еще нарожают... Шабельку‑то зря..."
Короче, я понемногу сходил с ума. Лишь днем ко мне порой возвращался здравый смысл.
В моменты просветления видел, как куклу, наряженную гетманом, протащив по земле, подняли на эшафот. Меньшиков (жив остался "пироги с зайчатиной") и канцлер Головкин разорвали патент на орден Андрея Первозванного, сдернули ленту. Как палач повесил чучело... Слышал, как из открытых церковных дверей по миру неслось жуткое: "Анафема... Анафема... Анафема! Буди навеки проклят!"
Кроме этой, бутафорской, шли и настоящие казни... одна за другой...
Заставив братьев Кумедных взять червонцы, велел, в случае моей внезапной кончины или исчезновения немедля уезжать из города.
Глядя на меня, Дмитрий Александрович лишь качал головой. Наконец, не выдержав, сказал:
‑ Знаешь что, Андрий, сведу‑ка я тебя с очень мудрым человеком. Звать его Теофан Прокопович. Может, хоть он поможет: и поэт, и философ, и богослов. А то пропадешь! Ей Богу, пропадешь!
Шеин лично сопроводил меня, словно малое дитя, в собор Святой Троицы.
Здесь я и увидел философа‑богослова.
В черных одеяниях, с серебряным крестом на груди и умным, пытливым взглядом ‑ он в тот миг показался мне посланником Божим на Земле. И я, помимо воли, склонил перед ним голову.
‑ Вижу, сын мой, в душе твоей ‑ пожар, а в разуме ‑ смятение. Поделись со мной, может, найду слова утешения.
Будь я в здравом рассудке, то вряд ли стал бы исповедоваться. А так...
‑ Отче! Пастырей моих обуяла неуемная гордыня, и решили они уподобиться Господу. Подобно ему создавать новые миры. И послали меня изменить предначертанный порядок вещей. В чем я, к своему несчастью, похоже, весьма преуспел...
‑ Ты ‑ безумен, сын мой, никто не может изменить предначертанное Богом. Заблуждаются и пасторы твои. Пути Господни неисповедимы.
Повинуясь внезапному порыву, я достал Печать Иисуса и протянул Теофану.
‑ Возвращаю церкви, отче, христианскую святыню.
‑ О, Господи! Печать Иисуса. Считалась навсегда утерянной. Откуда она у тебя, сын мой?
‑ Украл! Украл у вора, отче. Кроме того, я нарушил все заповеди: не обмани, не убий, не прелюбодействуй. Да и в вере своей слаб. Нет, скорее силен в безверии. На мне грех смертей в Батурине. Сводят они меня с ума, лишают сна.
‑ Каждый несет груз своих грехов и сам ответит за них перед Господом! Не в силах я тебе помочь, утешить. Могу лишь помолиться за твое спасение...
Закрыв глаза, он стал шептать молитву. Потом прикоснулся Печатью Иисуса к моему медному нательному крестику. Тот словно бы ожил, начал пульсировать, нагреваться.
‑ Ступай, сын мой, и помни: каждому из нас воздастся за деяния его...
Я направился к двери. С каждым шагом крест на груди жег все сильнее. Звон колокольчиков в ушах перерос в грохот набата, стены комнаты, дрогнув, стали исчезать.
Меня подхватил горячий вихрь. Закружил, завертел и понес в необозримую даль.
ЭПИЛОГ
Сильно зажмурившись, резко открыл глаза.
Вокруг бескрайнее море. Скиталицы‑волны, как и прежде, одна за другой бегут за горизонт. В небе парят белоснежные чайки. Их крики едва слышны из поднебесья, на губах знакомый привкус соли...
Я ‑ дома! Весь кошмар остался позади... Белоснежная, хрустящая простыня, кондиционер, несущий морские ароматы, контрастный душ, апельсиновый сок ‑ все к моим услугам.
