«Какая муть! – думал Померанцев. – Улететь с грешной земли на небо. Такие стихи у нас писали до революции».

Винокуров подошел к приемнику, стоявшему на тумбочке, повернул выключатель, желая развлечь гостей музыкой.

Полилась торжественная ария варяжского гостя из оперы «Садко» в исполнении Шаляпина: «О скалы грозные дробясь»… Но она скоро оборвалась, и заговорил незнакомый мужской голос:

– Внимание! Внимание! Говорит радиостанция «Отчизна». Русские люди, сегодня мы ознакомим вас с подлинными событиями на советско‑германском фронте.

В Харбине уже все знали об этой таинственной радиостанции, которая сообщала людям правду о ходе войны, зверствах японской военщины и деяниях эмигрантских главарей. Каждый с нетерпением ждал ее передач, просиживая ночи в полной темноте, вслушиваясь в шепот радиоприемников, чтобы не узнали соседи и не донесли в жандармерию. И теперь слушали с повышенным интересом. Тупое осовелое лицо Охотина вытянулось. Он, как сыч, вперил глаза в приемник.

– В своем недавнем выступлении по радио генерал Дои говорил, что Красная Армия несет огромные потери и не способна больше наступать, что германские войска теснят ее на всех фронтах. Это наглый обман. За последнее время Красная Армия освободила Витебск, Гродно, форсировала Вислу и ведет бои на подступах к Варшаве… Сейчас мы прерываем передачу. Слушайте нас через несколько минут.

– Это красные устроили такую передачу! – вскочил Охотин.

– Но наши приемники берут только Харбин, – сказал Винокуров. – Значит, в Харбин пробрались.

– Что ж японцы смотрят?

– Неужели не могут засечь? – голосили дамы.

– Трудно. Они же, гады, меняют местонахождение, – объяснял Охотин.

– Внимание! Радиостанция «Отчизна» продолжает передачу. Как мы уже сообщали, Красная Армия гонит немцев на всех фронтах туда, откуда они пришли. Близится разгром гитлеровской Германии… Не пора ли задуматься Семенову, Власьевскому, Родзаевскому и другим прислужникам японцев о том, что их ждет расплата за свои злодеяния…

– Заткнись, собака! – Охотин подскочил к приемнику и выдернул штепсель из розетки. Потом снял телефонную трубку и начал звонить на городскую радиостанцию.

Гости всполошились.

– Господа, не поднимайте панику, – успокаивал Винокуров. – Это советская пропаганда. Японские власти сделают все, чтобы таких передач больше не было.

Подавленные и смятенные гости молча одевались и расходились по домам.

Померанцев возвращался с испорченным настроением. Он тоже чувствовал себя «прислужником японцев». Разгром мог приблизить и его конец.

«Ничего, немцы еще сильны. Не так‑то скоро их доконают, – успокаивал он себя, возвращаясь на квартиру. – Надо быстрее писать книгу».

На другой день о радиостанции «Отчизна» гомонил весь Харбин. Кто злобствовал на Советскую Россию, тот возмущался такой неслыханной дерзостью. Но большинство радовалось, что нашлись смельчаки и во всеуслышание говорят людям правду.

Померанцев тоже завел разговор о радиостанции. Но Ямадзи успокоил его:

– Мне кажется, придавать этому серьезного значения не следует. Власти Маньчжу‑Ди‑Го примут необходимые меры, и мы не услышим больше таких передач.

Однако это не утешило Померанцева, не освободило от тех дум, которые его терзали. В этот день он мало разговаривал, что‑то торопливо читал и переписывал.

Ямадзи смеялся в душе над тем, как Иван лихорадочно работал, подготавливая очередную антисоветскую стряпню.

События, наделавшие переполох в Харбине, встревожили и начальника военной миссии генерала Дои. Еще не было такого случая, чтобы красные пробрались в Харбин и вместе с русскими эмигрантами организовали радиопередачу, занялись пропагандой под носом у японских властей.

Ранним утром генерал поехал в департамент полиции поднимать на ноги всю харбинскую охрану. Были подключены все японские шпики, китайские и русские доносчики. Они вслушивались в разговоры на улицах, в магазинах, в ресторанах, кафе, заглядывали в китайские фанзы на окраине города. Арестовывали всех, на кого падало подозрение.

На второй день Перовский сообщил Ямадзи, что охранники схватили китайца Ван Шин‑юна. Через этого человека «Отчизна» осуществляла связь с Восьмой освободительной армией. Перовский и его соратники беспокоились за китайца – как он будет себя вести на допросах…

Ван Шин‑юн лежал на спине. Длинные худые ноги и крепкие жилистые руки были прикручены веревками к топчану. Он не мог двинуть даже головой, так как она была зажата в вырезе топчана. Сверху из чайника ему лили воду в ноздри. Вода, настоянная на табаке и перце, жгла, разъедала глотку. Ван кашлял, захлебывался, но не кричал, не просил пощады.

Это бесило японцев. Они еще больше старались, чтобы заставить китайца заговорить. Но он молчал. Грудь его разрывала боль, а в глазах плыли фиолетовые круги. Будто морские волны захлестывали его, и он куда‑то проваливался. А палачи все лили и лили воду. Она уже не шла внутрь – Ван лежал без сознания.

Палачи развязали свою жертву, повернули на живот. Вода полилась изо рта и носа. Через несколько минут Ван начал судорожно вздрагивать, жадно глотать воздух. Потом повернулся на бок, поджал к животу колени, пришел в сознание.

Кажется, еще отсрочена смерть, но надолго ли? Он знал, что живым его не выпустят. Кто же предал его?

В тот день Ван прибыл в Харбин, чтобы встретиться с русским товарищем. Вечером он отправился в Фудзядян. Недалеко от фанзы Ли‑Фу, в которой они обычно встречались, его задержали двое японцев. Компрометирующего у него ничего не нашли, но на допросе почему‑то заявили, что он – Баллудзюнь[9], шел на встречу с советским агентом, который будто бы уже арестован.

«Неужели выдал дядя Ли‑Фу?» – думал Ван. Такого не могло быть. Дядя ненавидел японцев. Их палка не раз ходила по его спине. Скорее, то была уловка следователей – говорить при допросах, что им все известно об арестованном.

Но не таков был Ван Шин‑юн, чтобы выдавать товарищей. Пусть погибнет один, зато остальные будут бороться с японцами и освободят от них родину…

В другой комнате допрашивали пианистку Красильникову. За столом рядом с японским офицером сидел Охотин, которого пригласили вести допрос русской «большевички». Перед ними стояла хрупкая светловолосая женщина в пенсне, со взглядом таким прямым и гордым, словно не ее, а она обвиняла.

– Рассказывай, зачем ходила к советскому консулу? – спросил Охотин.

– Чтобы получить разрешение на право вернуться в Россию.

– А зачем? Кто там тебя ждет?

– Там моя родина, там мои родители.

– Там живут красные бандиты, которым скоро придет конец.

– Неправда!

– Большевичка! – стукнул по столу Охотин. – Сколько платят тебе красные?

– Глупости. Я ни с кем не связана.

– А зачем сообщала советскому консулу? – Он взял со стола письмо и начал читать. – «Я не хочу больше жить в этой варварской стране, где царит беззаконие, где могут арестовать невинного и уничтожить без суда и следствия. Если бы вы знали, сколько погубили добрых людей японцы и их прислужники, русские фашисты».

Дальше Охотин не мог читать: широкий рот его перекосила злоба, и он проскрежетал зубами:

– Красная сволочь! Вместо того, чтобы благодарить правительство Маньчжу‑Ди‑Го, которое нам предоставило безопасное убежище, ты чернишь его! Неблагодарная тварь! Когда ты стала красным агентом? Какое выполняла задание? Говори!

Таисья Алексеевна смотрела в сторону, будто не слышала никого, она ни в чем не раскаивалась и ни о чем не просила.

– Сейчас ты у меня заговоришь, – свирепел «тигр». Он подошел и ударил ее по лицу.

У Таисьи Алексеевны подкосились ноги, но ее поддержал стоявший позади японец. Пенсне упало на цементный пол и вдребезги разбилось. С тонких губ по подбородку потекли струйки крови.

– Последний раз спрашиваю, будешь говорить? Сплевывая с губ кровь, она продолжала молчать.

– Ну хорошо. Коли ты не желаешь жить в этой варварской стране, мы отправим тебя в «приют».