— Ох! — Александр выпрямился на стуле. — Удивительно, что она выжила. Оба были в ужасном состоянии — и он, и она. Помню, я считал, что парень умрет, и тогда этого бешеного зверя осудили бы за убийство. К счастью, клиника тетушки Гленды тогда уже была на хорошем счету, и отец помогал ей в этом деле. В те времена клиника могла принять одновременно только шесть пациентов, но мы заблаговременно договорились и перевезли Айрин из обычной больницы под попечительство Гленды. Из истории болезни, которую нам выдали в больнице, стало известно, что Айрин не разговаривает с тех пор, как пришла в сознание. На протяжении следующих трех недель она так и не произнесла ни слова. Было похоже, что жестокие побои причинили ей не только физические страдания, но и в какой-то мере повредили ее рассудок. Хотя она и понимала все, что ей говорили, отвечать почему-то не хотела, только двигала головой.

Когда Александр снова замолчал, Джеймс спросил:

— А что стало с молодым человеком?

— В общем, несколько недель он был очень плох. Одна сторона его лица от уха до нижней челюсти была сильно рассечена, наверняка должен был остаться шрам, но по прошествии недели он уже мог говорить. Руководитель труппы, в которой он работал и вместе с которой приехал в Лондон на короткие гастроли, хотел подать в суд, но парень не разрешил. Он, заботясь об Айрин, не хотел, чтобы в газетах трепали ее имя и чтобы причина, по которой ее муж побил их обоих, была преподнесена публике со слов этого зверя, Бейндора.

— Но разве в дело не вмешалась полиция?

— Нет. Они приходили в поместье, но Бейндор сказал, что пострадавшая женщина — его жена, и спросил: «Она подала жалобу?» Когда они ответили отрицательно, он задал вопрос о другом пострадавшем: обратился ли он в суд? И ответ снова был «нет». Тогда он сказал, что это семейное дело, сугубо частное, и полиции нечего совать в него нос.

Я не видел его почти шесть недель и думал, что он уехал за границу. Но однажды он ворвался сюда и потребовал встречи с моим отцом. В то время отец начал понемногу отходить от дел и частенько проводил время в свое удовольствие — он перестраивал дом, а чтобы расширить клинику Гленды, купил соседнее здание, с которым у клиники была общая стена. Отец хотел сломать эту стену и обустроить уютную квартирку для Гленды и комнату отдыха для персонала. При такой перепланировке можно было бы оборудовать еще восемь одноместных палат. Он носился с этой идеей, как ребенок с новой игрушкой. Мама сказала: «Оставь его в покое. Ты справишься в фирме сам, а он сейчас так счастлив!»

Итак, как я уже говорил, Бейндор ворвался сюда, как разъяренный бык. Он стоял там, где ты сейчас сидишь, а я сидел здесь. Я не встал, хотя обычно делал это, приветствуя входящих в кабинет клиентов. «Где ваш отец?» — спросил он, и я соврал, ответив: «Дома. Он простудился и лежит в постели». Последовало долгое молчание, прежде чем он сказал: «Кто позволил вам забрать мою жену из больницы и поместить в клинику своей сестры?» Сейчас я удивляюсь, как я посмел так ему ответить, но я сказал: «Поскольку вы почти до смерти избили свою жену, и вам явно было все равно, что с ней будет, я сам принял решение перевезти ее из больницы в более спокойное место».

«Вы не имели никакого права!»

«У меня были все права, — ответил я. — Мои действия продиктованы человеческим состраданием. Ей нужен индивидуальный медицинский уход».

Он снова долго молчал, а потом произнес: «Со слов врача я понял, что ей требуется еще и помощь психиатра, поэтому я перевожу ее в «Конуэй-Хаус».

Услышав это, Джеймс, я моментально вскочил на ноги и вскричал: «Конуэй-Хаус»! Да вы в своем уме? Хотите заточить ее в монастырь? Ведь это же практически психиатрическая клиника под вывеской частной лечебницы!»

«Не психиатрическая клиника, а лечебница для пациентов с расстроенными нервами, а у моей жены нервы сейчас очень расстроены. Так что будьте любезны, позвольте мне перейти к делу, которое я пришел обсудить с вашим отцом. Поскольку его нет, мне придется говорить с вами. Вы когда-нибудь слышали о «Зефир бонд»?»

Помню, я не сразу смог ответить: «Зефир бонд»? Да, конечно».

«Зефир бонд» — это было то, что осталось от компании, приобретенной его отцом много лет назад. Она никогда не приносила большого дохода, хотя работала стабильно, но, какова бы ни была ситуация на рынке, никогда не вырывалась на первые позиции. Он продолжил: «Я хотел бы передать это дело полностью под управление вашего отца или ваше, так как, видимо, к несчастью, именно вы сейчас ведете дела. Вы будете выделять для моей жены по пять фунтов в неделю — ни больше ни меньше — из средств этой компании. Эти деньги вы будете перечислять заведующей «Конуэй-Хаус», пока моя жена будет там, или любому другому заведению, куда они сочтут необходимым ее перевести. Я католик и не могу развестись с ней, но я больше ничего не желаю слышать о ней. Никогда. На тот случай, если когда-либо в будущем она захочет посетить поместье, я дал указания — строгие указания, — чтобы ее вышвырнули вон. Если же она будет сопротивляться и пытаться любыми способами встретиться с ребенком, я подам заявление в суд и лишу ее родительских прав на основании того, что она нарушила супружескую верность».

В порыве ярости я сказал ему: «У вас нет никаких доказательств. Она всего лишь обнимала вернувшегося домой после трехлетнего отсутствия человека, к которому относилась как к брату и который с детства опекал ее».

Он ответил холодно: «Это ваше мнение. Я так не считаю. Она не раз говорила об этом мужчине со страстью. Я даже велел ей, совсем недавно, прекратить эти разговоры. Но речь не только о нем. Был еще мой камердинер, Кокс, которого я уволил три месяца назад. Она так очаровала его, что однажды, когда меня не было дома, он даже аккомпанировал ей на фортепиано».

— В тот момент это было для меня новостью, — сказал Александр, — но потом я припомнил, как бедняжка выглядела в те редкие дни, когда я ее видел. Тем временем Бейндор бросил на стол кейс, который принес с собой, и, открыв его, положил рядом сложенную облигацию и длинное, отпечатанное на машинке письмо. Подвинув все это ко мне, он сказал: «Это старая облигация. Она никогда не приносила особых доходов, но немного увеличилась в цене со времен войны. Дивидендов вполне хватит, чтобы обеспечить моей жене стабильную ренту в пять фунтов в неделю. Я хочу, чтобы вы подписали соглашение о передаче вам этих бумаг от имени фирмы, причем при свидетелях. Пошлите за вашим клерком».

Тяжело дыша, Александр продолжил:

— Я помню, Джеймс, у меня появилось огромное желание схватить вот эту стеклянную чернильницу, — он указал на нее, стоявшую на столе на бронзовой подставке, — и запустить ему в физиономию. Но, тем не менее, я понимал, что пять фунтов лучше, чем ничего. Тогда на эти деньги вполне можно было существовать. Кроме того, он не сказал, как следовало распорядиться деньгами в случае ее смерти. Должны ли они пойти в доход фирмы или следовало их вернуть ему? Но я не стал об этом спрашивать. В тот момент я думал совсем о другом.

Единственное, чего я хотел тогда, Джеймс, — это чтобы он ушел из конторы. Я боялся, что иначе совершу что-нибудь такое, что не только уничтожит меня, но и лишит фирму самого выгодного клиента, которого отец терпел на протяжении многих лет. На полученные за ведение его дел средства я учился в университете, а Гленда открыла свою клинику. Но, как бы то ни было, когда Уотсон, клерк, вошел в комнату, он не выказал особого почтения клиенту, так как знал, что недавно произошло. Хотя об этом не сообщалось в газетах, новость, конечно, распространилась быстро, и открыто говорили о том, что Бейндор наконец всем показал, каков он на самом деле. Я пришел в восторг от смелости старика — он, взглянув на бумагу на столе, которая явно была документом, повернулся к Бейндору и спросил: «Что я подписываю?» Тот был ошарашен. Потом он закричал: «Не ваше дело! Вам платят, чтобы вы делали то, что вам скажут!»

Прежде чем Уотсон успел возразить, я сказал ему: «Все в порядке. Это связано с фирмой и совершенно законно. Просто подпишите».