— Нет! — решительно говорит она, отталкивая мою руку. — Я могу это сделать. — Она смотрит на мир перед собой. — Я могу это сделать, — повторяет она, на этот раз уже тише и менее уверенно.

Дрожа и держась обеими руками за перила, она начинает спускаться по ступенькам. Я смотрю на нее, как отец, который наблюдает за первыми шагами своего ребенка. Я разрываюсь между желанием броситься к ней и подхватить, чтобы уберечь от неверного шага, падения и боли, и пониманием того, что она должна сделать это сама. Я не знаю, какой ужас гонит ее из дома наружу, но я ему благодарен.

Внизу она останавливается и, не выпуская перил, вглядывается в то, что нас окружает, — прозрачный морской воздух, необъятное небо над головой и другие детали нашего мира. Она делает очередной глубокий вдох, отпускает перила и идет к машине.

— Увези меня куда-нибудь, — снова говорит она, глядя на ручку дверцы.

От страха ее подбородок дрожит.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

Она кивает, хотя я вижу: разум напоминает ей, что она не хочет снова садиться в машину.

— Увези меня куда угодно, — говори она. — Я не могу здесь оставаться.

Ее рука тянется к ручке, но она не решается ее коснуться. Либби не в состоянии преодолеть этот барьер. Она пытается и не может перепрыгнуть через последнее препятствие, выставленное перед ней страхом. Ее рука застывает в воздухе, как памятник благим намерениям, как монумент поражению, великолепный образчик борьбы мысли с материей.

Она начинает хватать ртом воздух. Я открываю дверцу машины, и она делает шаг вперед. Я хочу ее остановить, сказать ей, что она не должна себя принуждать, но это последнее, что она хочет от меня слышать. Если она не сможет это сделать, значит, не сможет. Но это будет только ее решение и ничье больше. Я не должен вмешиваться. Дрожа и часто дыша, она снова пытается шагнуть к машине, но тут же начинает трясти головой и пятиться.

Либби пятится, пока не оказывается у лестницы. Она садится на ступеньку и, дрожа всем телом, смотрит на машину.

— Я не могу это сделать. Я не могу сесть в машину.

Я сажусь рядом с ней.

— Что же со мной будет, Джек? — неожиданно говорит она и начинает плакать. Я впервые вижу, как она плачет, после того как вышла из больницы.

— Я ничего не могу сделать. Я не могу выйти из дома. Я не могу в нем оставаться. Я не могу сесть в машину. В таком виде я не могу даже на улицу выйти. Я не могу работать. У меня ничего не осталось. Какой-то придурок с мобильным телефоном сломал мою жизнь. Это нечестно. Я ему ничего не сделала! Я знаю, что несовершенна. Я знаю, что за свою жизнь успела наделать много дурацких ошибок. Но он даже не знает, что со мной сделал! Он не расплачивается за свою ошибку. И на него не смотрит из зеркала такое жуткое отражение, какое смотрит на меня. И что же мне остается? Я все потеряла только потому, что однажды днем вместе с мужем села в машину.

— Прости, — только и могу произнести я.

— Мне жаль, что я не могу быть сильной. Мне жаль, что я не могу смотреть в зеркало и улыбаться при виде всего этого. Мне жаль, что я не могу переплавить это в позитив. Мне всего этого хочется, но я не могу это сделать. Я не могу. Я не могу. Я не могу.

Ее рыдания рвут мою душу на части.

Я так оплакивал Еву. Я так оплакивал себя, когда потерял Еву. Я рыдал от осознания того, что ничего уже не изменить, а значит, смысла в дальнейшем существовании просто нет. Зачем, если мы так уязвимы и хрупки, а мир исполнен бессмысленной жестокости? Да, я и в самом деле считал жестокой эту жизнь, сыгравшую с нами такую злую шутку. Мы кого-то встречаем, мы любим этого человека, но смерть выхватывает его из наших объятий. Зачем же мы любим, если любовь с самого начала обречена на поражение? Зачем нам нужны сердца, если они неизбежно разбиваются на мелкие осколки?

Либби себя потеряла. Она оплакивает свою прежнюю жизнь и ту себя, какой она была в той жизни, а также ту, какой должна была стать. Я знаю, что она ощущает. Мне знаком ужас, охватывающий человека при виде такой неразрешимой задачи, как необходимость воскреснуть и снова начать жить на руинах того, что некогда было твоей жизнью. Но она сможет это сделать. Я это знаю.

Либби позволяет мне окутать ее своими руками, своим телом, своей любовью. Ей незачем знать о том, что я понял, что я смог исследовать и осознать, оттолкнувшись от ее решения прекратить наши отношения. Она просто хочет, чтобы я был рядом, чтобы я ее обнял и выслушал, как способен выслушать только самый лучший друг.

Либби

— Я рада, что вы вернулись, — говорит мне Орла Дженкинс.

— А я нет, — шепчу я.

— Почему? — интересуется она.

— Потому что это все равно что признать свое поражение. Разве не так? — спрашиваю я ее. — Я говорю вам и миру, что я слаба и мне нужна помощь. Я не привыкла себя так чувствовать. Мне неприятно осознавать собственную беспомощность.

Я так сочувствую Еве! Мне знакома постоянная тревога из-за нехватки денег, ощущение того, что тебя загнали в угол, невозможность понять, как быть, когда между тем, что тебе необходимо, и тем, что ты можешь получить, лежит пропасть.

Взять хотя бы ситуацию с Джеком. Он мне нужен. Я особенно остро поняла это, когда он взял два выходных на работе, чтобы побыть со мной. Чтобы сидеть со мной, обнимать и слушать то, что я говорю. Это нечестно с моей стороны, потому что это я захотела разорвать наши отношения. Но на этом моя решимость закончилась. Я понимаю, что он мне нужен и я хочу быть с ним. Я знаю, что он не может меня любить, но это не мешает мне тосковать по нему. Я мечтаю снова быть с ним. Я едва удерживаюсь, чтобы не спросить, не согласится ли он попытаться начать все сначала, учитывая то, что теперь я знаю, почему он не может говорить о Еве. Но как я могу это сделать, не рассказав ему о Гекторе? Имею ли я на это право, если даже не уверена, что Джек когда-либо любил меня по-настоящему? Я просто не знаю, как быть. Я, как и Ева, оказалась в совершенно безвыходной ситуации.

Разумеется, теперь, когда Джек целыми днями находится дома, телефонные звонки прекратились. Но эти звонки — ничто по сравнению с тем, что я осознала: я ни на шаг не приблизилась к выздоровлению.

В каком-то смысле я это знала и раньше. В каком-то смысле я пыталась, что называется, «идти вперед». Но оказалось, что мне легче сосредоточиться на отношении Джека к Еве, потом на дневниках Евы, а потом на Гекторе, чем признаться самой себе, что мне нужна помощь. Мне было необходимо тщательно изучить себя изнутри и снаружи, а затем приняться за создание своей новой жизни.

— Рано или поздно все люди нуждаются в помощи, — спокойно, почти ласково, возражает Орла Дженкинс.

— Ага, я уверена, что это так и есть.

Орла Дженкинс вздыхает.

— Я чувствую, мне с вами придется нелегко, я права, Либби? — говорит она.

— Пожалуй, — соглашаюсь я.

— Вот и отлично. Это доказывает, что где-то там, внутри, прячется прежняя Либби. Вы со мной согласны?

Либби

Я открываю дверь и слышу, что в доме звонит телефон. Я не спешу снять трубку, потому что знаю, кто это. По пути домой я поговорила с Джеком. А Грейс и Энджела заедут сегодня ко мне после работы. Кроме них, на домашний телефон мне больше никто не звонит. Не считая Гектора.

— Бутч? — окликаю я пса, захлопывая за собой дверь.

Ничего. Полная тишина.

— О господи, что ты натворил на этот раз? — спрашиваю я, направляясь в кухню, где он любит прятаться после того, как что-нибудь погрызет или оставит какой-то особенный подарочек в одной из наших туфлей.

Я ожидаю увидеть его под столом. Он будет таращить на меня свои глазищи, пока я не обнаружу, что именно он сделал на этот раз, рассчитывая, что к этому времени его горестный вид сделает свое дело. Обычно так и бывает.

— Если ты снова накакал в кроссовки Джека, я не думаю, что ему это…