Иногда в присутствии Джека мне вообще страшно дышать, потому что это может убить наш брак.
— Спокойной ночи.
У меня ни на что не осталось сил. Я не могу подбирать слова, не могу вытягивать из него признания. Авария покалечила нас обоих. Она изломала наши души. А потом явилась госпожа Морган. Если душевные травмы Джека проявляются таким образом, то я не должна усугублять его боль и растерянность. Поэтому я не буду принуждать его к разговорам. Все, что я должна сделать, — это отдалиться и предоставить ему возможность самостоятельно решать свои проблемы.
— Я тебя люблю, — неожиданно шепчет он, обнимая меня и прижимаясь ко мне всем телом.
Он ласков и осторожен в своих попытках не причинить боль моему истерзанному телу.
— Я тоже тебя люблю, — потрясенная, отвечаю я.
Джек впервые ведет себя так после упоминания о Еве.
Он прижимается губами к моему затылку и снова шепчет слова любви, как будто пытаясь запечатлеть их на моей коже. Еще никогда после упоминания о Еве мы не были так близки. Обычно одного ее имени хватало, чтобы нас разбросало в стороны.
Февраль 2010
Я стояла в дверях гостиной и смотрела на черно-белое изображение Рекса Харрисона, беседующего с Маргарет Резерфорд. На экране телевизора шел старый фильм, но звук был выключен, как и свет в комнате. Молчаливый экран отбрасывал блики, танцующие по мебели и стенам темной гостиной.
Джек совершенно неподвижно сидел на диване спиной к двери. Он не мог не услышать моих шагов, но даже не шелохнулся. Я подошла к дивану, на котором он сидел, стиснув пальцами пульт дистанционного управления и неотрывно глядя на экран телевизора.
— Джек! — прошептала я, опускаясь на диван рядом с ним. — Уже середина ночи. Пойдем спать. Тебе рано вставать.
Внезапно яркий свет экрана осветил его лицо и стекающие по щекам слезы. Внутри у меня все похолодело. Мне показалось, что даже мое сердце перестало биться при виде того, что с ним происходит.
— Джек! С тобой все в порядке? Что случилось?
— Это была ее любимая пьеса Ноэля Кауэрда, — ломающимся голосом, едва сдерживая рыдания, произнес он.
Я обернулась к экрану. Мне тоже нравился «Неугомонный дух». Это талантливо написанная, остроумная и очень забавная история.
— Она считала ее лучшим произведением Кауэрда, — продолжил он дрожащим от напряжения, боли и сдерживаемых слез голосом. — Господи, мне ее так не хватает! Как же мне ее не хватает!
Впервые за все время он сказал что-то, имеющее отношение к личности Евы. Раньше я знала ее только как женщину, на которой он был женат. Впервые он заговорил о ее вкусах, что сделало ее для меня живым человеком.
— Ну конечно, милый, — произнесла я, протягивая руки, чтобы обнять его и проявлением своей любви и нежности помочь пережить мучительный момент.
Он отшатнулся от меня, как будто я хотела причинить ему вред.
— Я должен побыть один, — произнес он, продолжая смотреть на экран и явно желая поскорее избавиться от моего присутствия. — Пожалуйста.
Я в ужасе смотрела на него. Почему он не хочет, чтобы я ему помогла? Чтобы я обняла его? Я не знала ее, но я люблю его. Я готова на все, чтобы помочь ему справиться с этой болью. Я думала, что сумела донести это до него. Я думала, это то, в чем он нуждается. Я думала, что именно поэтому мы поженились и весь смысл нашего брака заключается в том, что все проблемы мы теперь будем решать вместе.
— Хорошо, — ответила я, чувствуя, что вокруг моего сердца обвилась колючая проволока, пронзившая его в нескольких местах.
«Пожалуйста, хоть бы это не было началом того, чем это мне кажется! — думала я, выходя из комнаты. — Пожалуйста, пусть она не встанет между нами и не разлучит нас!»
Джек
Мне снова снится этот повторяющийся сон: я вхожу в комнату и вижу, что Ева сидит на кровати в своем розовом свадебном платье, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками. Ее голова лежит на коленях, а волосы волнами рассыпались по плечам и рукам. Ее рыдания заполняют комнату, и комната как будто дрожит, сочувствуя ее горю.
— О господи, Ева, что случилось? — спрашиваю я, не в силах приблизиться к кровати, потому что горе окружает ее непроницаемой стеной.
Я хочу дотянуться до нее, но она отказывается принимать от меня сочувствие и утешение.
— Ах, Джек! — продолжая всхлипывать, говорит она. — Как ты мог? Как ты мог полюбить другую женщину? Как ты мог на ней жениться? Неужели тебе совсем нет дела до того, что меня больше нет? Неужели ты меня больше не любишь?
Обычно на этом месте мои глаза распахивались, и я лежал, снедаемый чувством вины, пытаясь унять бешено бьющееся сердце. Я видел, что сжимаю в объятиях спящую Либби, и мне приходилось осторожно высвобождать руки, чтобы, не разбудив ее, перекатиться на другую сторону кровати и отвернуться от жены. Я подолгу лежал без сна, пытаясь заглушить голос и плач Евы у себя в голове.
С течением времени сон усложнялся. Он обрастал все новыми деталями и мучительными подробностями. Услышав ее обвинения, я уже не просыпался. Вместо этого я начинал умолять ее понять и простить меня.
— Конечно же, мне есть дело до того, что тебя больше нет. Конечно же, я тебя люблю.
— Тогда зачем тебе понадобилось в нее влюбляться? Секс не имеет никакого значения, совсем другое дело любовь.
Ее рыдания становились все громче, заполняя всего меня пронзительной, разрывающей меня на части болью.
— Ева, прости меня, прости! Я ее не люблю, — говорил я, и сам уже не понимая, что говорю, отчаянно пытаясь ее утешить. — Ева, Ева! Ева, нет! Я совершил ошибку, я не должен был на ней жениться. Я ее не люблю.
И это срабатывало. Ева переставала плакать, поднимала ко мне распухшее от слез лицо, но смотрела мимо меня, куда-то за мою спину.
— Поняла? Я же тебе говорила! — произносила она.
Я оборачивался и видел стоящую в дверях Либби. Она смотрела на меня, и в ее глазах светились понимание и пронизывающая своей безнадежностью печаль. Потом она отворачивалась и уходила.
После аварии этот сон начал сниться мне снова. Либби снится авария, а мне снится плачущая Ева. Как и Либби, я просыпаюсь в поту. Я опустошен и весь дрожу. В отличие от Либби я просыпаюсь с ощущением, что от моей души только что отсекли еще одну частичку. А теперь я, видимо, еще и зову Еву.
Мне хочется объяснить Либби, что со мной сделала смерть Евы. Я хочу рассказать ей о том, что думаю о ней почти каждый день. Но я не могу заговорить об этом, не рассказав ей всего. А «все» — это то, о чем я говорить не в состоянии.
Но мое молчание начинает на ней сказываться.
Она теперь такая ранимая! В ней происходят невидимые глазу изменения, которые поедают меня изнутри. Либби стала беспокойной, раздражительной, нервной и неуверенной в себе. Я смотрю на нее и вижу в ее глазах и действиях одну сплошную растерянность. Иногда она как будто забывает самые простые вещи: как налить воду в чайник или открыть банку собачьих консервов. Она делает это, сомневаясь в правильности собственных действий.
Боль, которую я испытываю, глядя на ее попытки вести себя непринужденно, не сравнима ни с чем, что я чувствовал раньше, так как мне ясно, что она держится из последних сил. Когда умерла Ева, мне было очень легко распуститься и отдаться горю. Мне незачем было держать свои чувства в себе, чтобы не огорчать ее, потому что Ева не могла об этом узнать. Теперь, вернувшись в реальный мир из своего страшного сна, я подолгу лежал без сна, глядя в потолок и припоминая доказательства своего ужасного предательства.
До свадьбы мы жили в ее маленькой квартирке в Брайтоне, потому что в моем доме начался ремонт. Процесс выбора новой мебели для спальни перерос в желание сделать дом нашим общим. Я предложил перекрасить стены и купить новые ковры, и Либби спросила меня, уверен ли я, что хочу этого. Я не был в этом уверен. Мне казалось, что слой краски будет символизировать забвение времени, проведенного там с Евой. Но отступать было некуда. Я должен был изменить свою жизнь и посвятить ее Либби. Она хотела, чтобы мы все сделали сами, но тогда мы уже начали готовиться к свадьбе, времени на все не хватало, и ей пришлось позволить мне привлечь к ремонту профессионалов.
