– Преклоняйтесь! Преклоните колени перед султаном Саакса и запомните, как молодой лев пожирает шакалов, которые кусают его за пятки.
Одна за другой женщины гарема распростерлись на плитах, повернув головы в сторону Бабы. Одна из них медленно – это была белокожая блондинка – подняла голову и посмотрела прямо в глаза шанго.
– Пощади нас, господин, – взмолилась она, со странным акцентом говоря по‑арабски. – Мы хорошо послужили тебе сегодня ночью. Живи в мире и будь милостив к нам, твоим слугам.
Баба повернулся к ней спиной и медленно вошел в комнату. В комнате кто‑то зажег свечу, и в ее тусклом свете Рори увидел блестящую слезинку, скатившуюся по гладкой щеке Бабы.
– Халлас! – сказал он. – Все кончено.
Глава XX
После душераздирающих впечатлений в Базампо, за которыми последовало убийство Хуссейна в первую ночь в Сааксе, Рори тошнило от жестокости, кровопролития и зверства. Казалось, в Африке человеческая жизнь была самым дешевым товаром. Человек мог быть принесен в жертву, чтобы умилостивить разгневанного толстопузого фаллического африканского бога; он мог быть обезглавлен по прихоти какого‑нибудь местного властелина за то, что наступил на тень вождя; или он мог подвергнуться пыткам, которым нет равных по утонченной жестокости, лишь для того, чтобы скрасить скуку какого‑нибудь мелкого шейха. Африка действительно была жестокой страной. Ее реки кишели крокодилами, джунгли – ядовитыми змеями, широкие равнины – дикими зверями, воздух – прожорливыми насекомыми; а ее люди впитали в себя все зло, против которого они были вынуждены бороться на земле, в воде и в воздухе.
Нет, это было не совсем так! В Африке Рори обнаружил доброту, дружбу и гостеприимство, которые превзошли все его ожидания. Баба предложил Рори вместе со своей дружбой нечто прекрасное и утонченное, что трудно было выразить словами. Баба, кроме того, был щедр: Рори, который выехал из Ливерпуля без шиллинга за душой, теперь стал таким же богатым, как и старик Джордж Английский. Даже рубин, который Баба так небрежно преподнес ему, стоил больше, чем рубин Черного принца, который горел в короне династии Ганноверов. Одежды, которые Рори носил и которые когда‑то принадлежали Хуссейну, были шикарнее, чем все, что он носил раньше. И это было не единственным наследством, доставшимся от Хуссейна. Из окна апартаментов Рори был виден внутренний дворик гарема, где находились наложницы и рабы Хуссейна. Четыре его жены и их многочисленные дети – все уже почувствовали удушающие ласки шелкового шнурка, но рабов и наложниц пощадили. Рори уже осмотрел их, так как Баба сказал, что они все принадлежат ему. Его собственность! Его рабы! Его движимое имущество! Как изголодавшийся мальчишка в кондитерской лавке, Рори никак не мог сделать выбор: куда бы он ни посмотрел, все пленяло его, он не знал, с какого пленяюще сладкого тела ему начать. Хуссейн был настоящим знатоком человеческой плоти, и теперь его тщательно отобранные покупки с невольничьих рынков Каира, Хартума, Туниса, Феза и Маракеша предстали перед глазами Рори для наслаждения. Ему требовалось только выйти на балкон своей комнаты, взглянуть на красавиц, фланирующих внизу, и, сделав окончательный выбор, сообщить о своем желании собственному гаремному евнуху Кариму. Через несколько мгновений выбранная им чаровница была бы уже рядом с ним на диване, готовая исполнить его желания.
Но, несмотря на все богатства, Рори часто обращался к Альмере, к той, которая пришла к нему в ту первую ночь в шатер Бабы. Он чувствовал себя с ней раскованнее, а она так привыкла к нему, что предвосхищала все его желания до того, как он о них говорил. Она была тихой, нежной девушкой с мягким голосом и смиренной в своей преданности ему; но спокойствие и самоуничижение, свойственные ей днем, сменялись страстными натисками ночью, если Рори того желал. Однако их он предпочитал принимать и от других обитательниц гарема.
Шацуба, эта черная пантера, была слишком яростной для него, Рори избегал ее за редкими исключениями, когда он желал ее пылкой страсти, слишком пылкой и всепоглощающей для его размеренной диеты. Из‑за того, что ее так редко выбирали, Шацуба стала угрюмой и непокорной. Один раз Рори пришлось приказать высечь ее за нападение на другую девушку. После этого она, казалось, затаила на него злость, и Рори не на шутку боялся, что она может отравить его. Он решил отдать ее Млике, который пребывал без женщины дольше, чем даже Рори мог себе представить. Млика принял ее в маленькой комнатке на выходе из спальных апартаментов Рори, и после первой ночи Шацуба казалась не только примиренной, но и умиротворенной. Млика, который каждый день выучивал новое слово, пришел к Рори, встал перед ним на колени и положил руку Рори себе на курчавую голову.
– Женщин хороший, – сказал Млика. – Ей надо…
Он растопырил свою большую ладонь и розовой стороной ее стукнул себя по крестцу.
– Ты хороший, Рори Монго. Я хороший. Скоро ребенок для Рори Монго.
Теперь, когда Млика больше не хромал из‑за своей вывихнутой лодыжки, он стал заботиться о Рори и обо всем его хозяйстве, как о своем собственном. Никто никогда не ждал Рори с такой преданностью и верностью. Млика всегда был позади него, и если Рори вдруг сам застегивал пуговицу или завязывал шнурок, Млика всегда бранил его за это. Если бы Млика мог разжевывать пищу за Рори, он бы и это делал с удовольствием. Таким слугой можно было гордиться; его сила и могучее телосложение напоминали Рори Бабу. С помощью тех, кто мог говорить на языке Млики, Рори кое‑что узнал про него.
Он был, как и предполагал Баба, касаем, но родился в рабстве в доме мамелукского принца в Каире. Он был конюхом у одного из молодых отпрысков принца, и, когда однажды лошадь сбросила молодого седока, во всем обвинили Млику и продали. Торговец, купивший его, перепродал его каравану, отправлявшемуся к западному побережью. Конечным пунктом назначения была одна из невольничьих факторий, откуда его бы посадили на корабль и отправили в пожизненное рабство на один из островов Вест‑Индии.
Во время перехода через пустыню он оступился о камень и вывихнул лодыжку. Зная, что его бросят, если он не сможет идти вместе со всеми, он весь день проковылял, превозмогая боль, пока поврежденная щиколотка вконец не лишила его последних сил. Он упал и больше не смог подняться. Через несколько мгновений караван ушел далеко вперед, а он остался на дороге, где бы и погиб, не появись Рори. Поэтому Млика боготворил Рори со всей преданностью, которую собака испытывает к своему хозяину, и Рори в свою очередь заботился о негре‑великане. Рори одевал его в наряды, которые скорее пристали бы каиду, а не рабу, всегда держал при себе и, как только они начали общаться на английском, стал все больше и больше от него зависеть. Даже Баба говорил комплименты Рори о его черном рабе.
– У тебя есть такое, Рори, брат мой, чего не купишь ни за какое золото на невольничьем рынке. Кроме тебя, Мансура и старика Слаймана, я никому не могу доверять, а ты всегда можешь довериться Млике.
Баба повернулся и заговорил с великаном, который ответил улыбкой и проговорил что‑то на своем странном жаргоне.
– Он говорит, – перевел Баба, – что ты его душа. По его верованиям, у каждого человека есть и душа и тело. Многим так и не удается увидеть свою душу, но Млика говорит, что он счастливый, потому что может видеть свою душу каждый день, ведь ты и есть его душа.
С верным Мликой под рукой, с богатым выбором женщин гарема, с Альмерой для тихих радостей и теплом дружбы Бабы дни в Сааксе пролетали для Рори в золотой дымке. Рори обычно просыпался при первом зове муэдзина с приземистого глинобитного минарета, который был самым высоким строением в Сааксе. Улюлюкающее пение имама проникало в его сны и заставляло открыть глаза и таращиться на женщину, лежащую рядом с ним. И в холодном сером свете утра кожа ее, скользкая от пота, разинутый рот и волосы, прилипшие к щекам, нисколько не являли собой ту прелесть эротизма, которую она представляла накануне ночью. Краска для век был размазана, а испачканные хной руки ее казались жестокими и хищными, с длинными ногтями, которые царапали ему спину накануне ночью. Щелочной запах испачканных простыней оскорблял его, и он был склонен грубо прогнать женщину со своей кровати, испытывая тошноту от воспоминаний о странных и неестественных вещах, которые они делали друг с другом в темноте. Тут же он давал себе слово, что ничего подобного не повторится следующей ночью. И часто он держал свое слово и вместо искушенной исполнительницы из своего гарема он звал Альмеру, чья нежность успокаивала его и чьи ласковые объятия и слова приносили умиротворение, когда он был пресыщен изобилием женской плоти и странными излишествами. С Альмерой он мог вытянуться и уснуть, не доказывая своей мужской силы не только своей подруге, но и самому себе. Он знал, что Альмера жаждала от него большего, и иногда награждал ее этим, чувствуя ее благодарность; но, даже страстно желая его, она никогда не ревновала его к фавориткам. Именно она всегда прислуживала ему перед отходом ко сну, приводила женщин из гарема, ставила напитки и фрукты к его кровати, а затем шептала наставления женщине, прежде чем уйти тихо и спокойно. Далее, согласуя свои действия утренним уходом женщины, она снова была у постели Рори, отгоняя от него опахалом мух, грея кофе в медном чайничке, вытирала губкой его тело от пота и засохшего семени и даже выбирая ему одежды, в которые оденет его Млика.
