Облака, пышные кучевые облака, стали собираться в голубизне чистого неба, проплывая по нему, как неуклюжие галеоны с белыми парусами. Двигаясь величаво, они закрыли солнце. Их белая свежесть сменилась отвратительной серостью и предвестием дождя. Этого было вполне достаточно, чтобы мучители Рори разошлись. Упали первые большие и жирные капли, и он остался один в посеревшем мире, слыша лишь шум дождя и шелест пальмовых крон. Потоки ливня пролились на Рори и принесли с собой некоторое облегчение. Он открыл рот, стараясь как можно больше захватить и проглотить влаги, затем подставил ладони и стал жадно пить. Ливень смыл грязь с его лица и одежд и охладил жар его тела.

Но по мере того как гроза усиливалась, дождь стал хлестать его по лицу, как кнут из грубой кожи. Одежда его превратилась в мокрое месиво, и если раньше он страдал от жары, то теперь ему было холодно и его трясло в лихорадочном ознобе. Но, по крайней мере, была вода для его пересохшей глотки. Он снял пиджак и выжал его, подставив под струю рот. Без пиджака Рори ощутил, как ливень хлещет по тонкой ткани рубашки. Не в силах больше держаться на ногах, он опустился на колени в липкую грязь между нижними прутьями клетки и при очередном порыве упал на живот, распростав руки в стороны.

Постепенно бушующая гроза стала успокаиваться, порывы ветра приносили все меньше и меньше дождя, наконец и они прекратились, и Рори почувствовал тепло на спине. Вновь светило солнце, и от его одежды поднимался пар, так что ему снова захотелось поежиться под дождем.

Прошло несколько часов. Тишина была нарушена цоканьем лошадиных копыт и стуком колес экипажа, остановившегося поблизости. Рори услышал голоса. Один из них был женским с налетом образованности, который показался ему знакомым. Другой голос был мужским, визгливым, скучающим и раздраженным. Похоже, они о чем‑то спорили.

– Говорю тебе, он убийца, моя дорогая, – говорил мужской голос.

– Ну, ну, неужели, сэр Бэзил? – спросил женский голос. – Где же наше хваленое английское правосудие, гласящее, что человек невиновен до тех пор, пока не будет доказана его вина? Что ж, пусть этот человек – убийца, как ты говоришь, но это же еще не доказано. Кроме того, он англичанин и, если не ошибаюсь, титулованный. Какой пример ты подаешь негритосам, обращаясь с ним, как с животным, у них на глазах.

Рори посмотрел сквозь решетку в направлении голосов. Леди Мэри с мужчиной, должно быть губернатором, сидели в коляске, окрашенной и украшенной хоть и грубовато, но так, чтобы она походила на государственный экипаж. Белая рука леди Мэри указывала на Рори через открытое окно коляски.

– Позволь им хоть раз кинуть отбросами в белого человека, и им взбредет в голову, что они могут кидаться тухлыми яйцами в тебя или меня. Ты должен показать им их место. Нельзя допускать, чтобы с белым человеком, англичанином, обращались с таким непочтением. Они перестанут испытывать благоговейный трепет перед нами, и все мы окажемся с перерезанными глотками, как французы на Гаити, если ты позволишь что‑нибудь подобное.

В голосе мужчины звучало терпение, как будто он давно привык слушать ее тирады.

– Но у нас нет тюрьмы, дорогая. Нам пришлось отказаться от нее, когда ты пожаловалась, что из камер в подвале Правительственного дома плохо пахнет.

– Да, пожаловалась, и из них действительно плохо пахло, но камеры‑то остались; и мой тебе совет – используй одну из них. Пусть этого человека посадят туда, пока ты не потерял то немногое уважение, которое питают к тебе эти тринидадские идиоты.

Сэр Бэзил поднял золотой лорнет, висящий на черной шелковой ленте, и удостоил Рори долгим и пристальным взглядом.

– Видимо, ты права, дорогая. Видимо, права.

– Конечно! – Поймав взгляд Рори, она приложила палец к губам, давая понять, что Рори не должен подавать вида, что знает ее.

Сэр Бэзил похлопал ее по руке и провел пальцами по ее коже. Она отодвинулась от его руки.

– Как ты прав, сэр, что согласился со мной. Ничего удивительного, что из тебя получился такой способный администратор. – Леди Мэри откинулась на сиденье, и экипаж укатил прочь.

Позже вечером, когда совсем стемнело, к клетке подошел взвод солдат под командованием сержанта; и они открыли дверь.

В грубоватых, но не лишенных почтительности выражениях Рори предложили выйти. Взвод сомкнулся вокруг него, и он зашагал вместе с ними по пустынной площади кратчайшим путем к Правительственному дому. Они провели его с заднего хода по каменной лестнице вниз к зарешеченной двери, которая со скрипом раскрылась, и Рори ввели внутрь. В конце узкого коридора он вошел в камеру. У стены, подвешенная на цепях, висела доска вместо кровати, но Рори заметил, что на доске лежал матрас, покрытый чистой простыней. На грубо сколоченном столе в оловянном подсвечнике горела свеча. На спинке стула висела пара чистых хлопчатобумажных панталон и рубашка. На столе стояла тарелка, покрытая глиняной миской, чтобы содержимое не остыло.

Заперев зарешеченную дверь, сержант ушел, не забыв приподнять шляпу и сделать почтительный кивок заключенному.

Сбросив с себя грязную одежду, Рори облачился в сухую и чистую. На полке под треснутым зеркалом он нашел расческу и увидел, что там же лежала и бритва. Но прежде чем воспользоваться ими, он повернулся к столу, приподнял миску и набросился на тарелку горячего мяса со специями и овощами. Он жадно ел, и пища, приятно согревая, оседала в желудке. Добравшись до кровати, он упал на нее и уснул, не обращая никакого внимания на старину Гарри, который, несмотря на треволнения Рори, снова требовал признания.

Глава XXXIX

Всю ночь Рори проспал без сновидений тяжелым, наркотическим сном изнуренного человека. Сколько он спал, Рори не знал, но когда наконец проснулся и открыл глаза, то увидел ярко освещенную камеру, в которую свет проникал через высокое зарешеченное окно в толстой стене, заросшее диким виноградом. Почти бессознательно его рука стала шарить в поисках пульсирующей опухлости на теле и схватила ее со вздохом облегчения и удовлетворения. По крайней мере, эта проблема была решена, и тепло схватившей руки спровоцировало такие приятные фантазии что доказывало, что сила его полностью восстановилась. Рори лениво потянулся, а затем, опять открыв глаза, оглядел свою камеру, с трудом вспоминая, как она выглядела перед его усталым взором прошлой ночью.

Все было, как и вчера, только сейчас, когда стоял жаркий день, в камере было прохладно и пахло каменной кладкой и прелыми листьями. Он оттолкнулся и сел на кровати, потом перебросил ноги через край и встал, потягиваясь, высоко подняв руки над головой, и посмотрел на потрескавшуюся штукатурку потолка. Стены были каменными, блестящими от влаги и переливчатой слизи улиток, тянувшейся по замысловатому рисунку их тропинок. Кровать, стол, стул, железная решетка вместо двери и огромный висячий замок были точно такими же, как прошлой ночью. Рори заметил только одну незначительную перемену. На столе стоял поднос, накрытый чистой белой салфеткой, а миска, покрывавшая рагу, на которое он с жадностью набросился прошлой ночью, исчезла.

Рори снова почувствовал такой голод, что даже не потрудился умыться в ведре с водой, стоявшем на полу у самой двери. Он сел за стол, снял салфетку и увидел компот из свежих фруктов: спелых бананов, ананасов и манго, нарезанных дольками и посыпанных сверху тертыми кокосами с сахаром; буханку хрустящего хлеба и глиняный горшочек все еще теплого кофе. Но больше, чем к еде, больше, чем к умопомрачительному аромату свежего хлеба или к желанию смочить пересохшее горло глотком кофе, его внимание было приковано к тонкому золотому ободку с висячими украшениями, который лежал на тарелке рядом с хлебом. Это была серьга Альмеры, безделушка, которую он купил ей как‑то на базаре в Сааксе. Рори вспомнил тот день, и волны ностальгии нахлынули на него. Он соскучился по Бабе, по глинобитному дворцу в Сааксе, по ночам в своем гареме с любой из красавиц, но больше всего – он взял серьгу, прислушался к еле слышному звону висюлек – по Альмере.