Рори был разодет и, как ему казалось, похож на яблочный пирог, в белом халате поверх белоснежного тафтяного кафтана, так обильно расшитого золотом, что у него чесалась кожа даже через нижнюю рубаху. Ома намотал бесчисленное количество ярдов тонкого белого муслина вокруг его головы, воткнул пучок перьев цапли и пришпилил их рубином Бабы, который сверкал, как раскаленный уголь. Рори сидел слева от Бабы, Мансур – справа. Судя по знакам почтения, выражаемым ему, Рори был третьим по значимости в ту ночь, Баба играл главную роль, а его младший брат был вторым по старшинству. О еде не могло быть и речи, потому как верховые, казалось, задались целью как можно ближе подлететь на своих скакунах к блюдам с кускусом, но не наступить на них. Каждый раз Рори казалось, что всадник пробороздит прямо через центр ближайшего к нему блюда, и хотя после нескольких испугов он обнаружил, что ничего подобного не происходит, он все равно не мог поднести никакой пиши ко рту, потому что больше уронил себе на шелковый кафтан, чем преуспел в еде.

Баба встал и хлопнул в ладоши. Неожиданно все течение праздника переменилось. Вылазки всадников прекратились, крики смолкли, и даже коптящие факелы, казалось, стали меньше дрожать, когда четверо гигантских негров втащили жалкую фигурку человека и швырнули его наземь перед Бабой. Человек так был обвешан цепями, что едва мог стоять, но негры поставили его на ноги, поддерживая под руки. Рори увидел юношу, высокого и худого, с узким лицом, не лишенным приятности, несмотря на орлиный нос и тонкие губы. Он был наг, на нем была только грязная набедренная повязка, и Рори заметил у него на теле сгустки запекшейся крови. Когда пленник открыл рот, чтобы взмолиться к Бабе, все увидели зияющую черную дыру. Все зубы у него были выбиты, и во рту оставались только сломанные обрубки.

– Добро пожаловать к нам на торжество, Хуссейн, брат мой.

Баба оторвал кусок мяса от туши овцы и бросил его брату.

– Ты опоздал на мой праздник, да и одет ты так, как будто не собираешься оказать мне знаки внимания. Но я прощаю тебя, хотя и должен признаться: железные цепи идут тебе не так, как бархатные кафтаны. Ты пришел воздать почести новому султану Саакса. А‑га! Этот титул тебе небезызвестен. Ты наслаждался им короткое время, так что это для тебя не в новинку. Но, увы, Аллах, мудрейший и великодушнейший, посчитал справедливым передать этот титул мне, и теперь я султан, а не ты. Так и должно было случиться, Хуссейн. Наш отец хотел, чтобы я стал султаном, иначе он не сделал бы меня шанго. Но я отвлекся. Мне не хватает хороших манер, ведь я не представил тебя своему гранд‑визирю, моему почтенному брату Мансуру, который так же черен, как и я. Не представил и другому моему брату, великому лорду Сакса, который гораздо белее тебя. Я счастливый человек, что имею двоих таких братьев, и к величайшему моему сожалению, у меня нет еще одного брата по имени Хуссейн, который тоже мог бы сидеть здесь подле меня, не попытайся он убить меня и отнять у меня мое законное право престолонаследия.

Хуссейн поднял вверх руки, насколько позволяли ему цепи.

– Насколько милостив Аллах, будь настолько же милостив ко мне, Баба. Честно говоря, я не намеревался причинять тебе вреда: отнять султанат Саакс – да, но не твою жизнь. И, Баба! Выслушай меня как следует. Именно твой брат Мансур обманом побудил меня к этому. Спроси его, кто замышлял коварные планы против тебя. – Хуссейн попытался поднять руку, чтобы показать на Мансура, но вес кандалов не позволил ему сделать это.

– Спроси у него сам, порожденье зла, пес шайтана, пожиратель помета, насильник верблюдов, искуситель младенцев и сын магребской потаскухи. – Голос был женским, хотя и низким, и бросал обвинения Хуссейну из заросшего окна в стене над ними.

– Моя нежная матушка обращается к тебе, Хуссейн. – Поднял вверх палец Баба, открывая происхождение голоса. – Не собираешься ли ты сказать мне, что она тоже замышляла что‑то против меня?

– Она…

– Говори мне правду, Хуссейн.

– Да, скажи ему правду, ты, магребский ублюдок. Скажи тем же голосом, которым ты совращаешь маленьких девочек, – продолжал голос.

– Твоя мать невиновна, о Баба. Точно так же и Мансур! Я только пытался выгородить себя. Аллах милостив, будь и ты милостив ко мне. Я стану самым преданным твоим последователем. Подари мне жизнь, чтобы я мог служить тебе, и я докажу, что смогу сделать для тебя живой больше, чем мертвый. Позволь приползти к тебе на брюхе и поцеловать кончик твоего бабуша. Позволь мне в кандалах и в пыли приползти к тебе, чтобы дотронуться до тебя. Прогони меня в пустыню, но не убивай меня, Баба. Я молод и люблю жизнь так же, как и ты. В моих жилах течет кровь нашего отца, так же как и в твоих. Мы же братья, Баба. Помнишь, как в детстве мы спали вместе, играли вместе, вместе скакали на лошадях. Помнишь, как мы вместе обладали нашей первой женщиной. Спаси меня, Баба, спаси меня.

– Продолжай, Хуссейн. – Баба потянулся к блюду с кускусом и скатал липкий шарик между большим и указательным пальцами, а потом положил его себе в рот. – Продолжай, брат мой, разговор с тобой доставляет мне истинное наслаждение. Да, я помню, как ты ругался, когда мы спали вместе. Помню, как ты всегда выбирал себе лучшую лошадь. Помню, как ты всегда спорил, что вышел победителем в каждой игре, в которую мы играли. И я помню, Хуссейн, как мы вместе делили нашу первую женщину. Помню, ты сказал, что должен быть первым. Что ты не сможешь после меня, потому что я черномазый. О да, Хуссейн, я все помню. Ты всегда меня ненавидел. Даже сейчас ты меня ненавидишь.

– Не ненавидел тебя, Баба, а завидовал тебе! Женщины хотели тебя больше, чем меня. У меня было только одно, чего не было у тебя. Цвет моей кожи! Сделай же мне это ничтожное одолжение, Баба. Оставь меня в живых.

Баба медленно опустил голову, безжалостная улыбка придавала его лицу такое выражение, которого Рори никогда раньше не видел.

– Есть ли еще какие‑нибудь одолжения, которые ты хочешь попросить у меня, Хуссейн? Боюсь, я не смогу сделать тебе это одолжение. Но раз уж ты должен умереть, может, ты захочешь выбрать, как тебе умереть. Может быть, ты хочешь, чтобы мои слуги протащили тебя за лошадьми, привязав за пятки? А может, ты хочешь, чтобы тебя распяли на земле, а потом промчались на своих скакунах над тобой? Потом мы можем проткнуть тебя стальными прутьями на воротах, и пусть канюки обглодают твои кости добела. Или, если ты хочешь умереть по‑настоящему необычной смертью, мы удобно посадим тебя на молодой побег бамбука, вставив его тебе в задницу. И ты сам сползешь по нему на землю. Молодой бамбук растет быстро, и он острый, как кинжал. Его острие пронзит тебя за день, может, чуть дольше.

– Баба…

Баба вяло взмахнул рукой.

– А‑а… все это неприятные смерти. Для тебя я выберу приятную. У тебя, Хуссейн, будет смерть, о которой мужчины могут только мечтать. Женщины из гарема моего отца будут без ума от такого молодого жеребца, как ты. Мой отец был человек пожилой и ублажал их не часто и не слишком рьяно, и они разболелись от стерильных объятий своих евнухов. Но ты, Хуссейн! Они будут гордиться тобой и твоим твердым ярдом. Мы дадим тебе немножко опиума, чтоб ты ублажал их дольше и лучше. Ты ведь всегда был любителем гаремов, ну а теперь ты насладишься ими всласть. В гареме моего отца есть даже нзрани‑блондинки, а тебе они так нравятся. Но подробности узнаешь у моей матери, которая все это подготовила.

Хуссейн всхлипнул, тело его затряслось в конвульсиях:

– Только не это! Только не это, Баба! Избавь меня от этого! Раз я был свидетелем подобного. Если тебе надо убить меня, сделай это быстро своим кинжалом или пусть Бистака отрубит мне голову одним взмахом своей турецкой сабли. Но не отдавай меня женщинам. Сжалься, Баба.

Баба и Мансур обменялись взглядами; Баба кивнул.

– Ах, ты сделал выбор, Хуссейн. Больше всего ты боишься женщин. Поэтому остановимся на женщинах. Снимите с него кандалы! Дайте ему опиума и пусть запьет его добрым глотком шпанских мушек. Отведите его к Бистаке, который охраняет двери в гарем моего отца. Пусть играют дарбуки! Пусть люди танцуют! Пусть пир продолжается! – Баба встал, рука его опустилась на плечо Рори. – Пошли! Такого ты никогда не видел, и вряд ли когда‑нибудь увидишь. Зрелище не из приятных, но ты узнаешь, как мы расправляемся с предателями здесь в Сааксе. Мансур, ты тоже. Это и для тебя послужит уроком. Мы трое встанем на балконе и будем наблюдать. – Он обернулся и поднял лицо к уставленному салатом окну над собой: